Одно из самых важных условий "хорошей", - если так можно выразиться -жизни в тюрьме, это возможность общения с другими заключенными. Поэтому первой мыслью опытного арестанта является вопрос: Где уборная? Если уборная тут же в камере -тюрьма строгая, и общение с другими арестованными в такой тюрьме значительно затруднено, если же уборная общая, в коридоре, - при умении можно было видеться с кем угодно.
В военной тюрьме на Нижегородской улице условия оказались исключительно благоприятными. Уборные были в камерах, но двери в камеры были открыты весь день. Не запрещалось видеться с товарищами по заключению, говорить с ними, ходить к соседям. Такое положение дел, конечно, казалось нам идеальным. Перед нашим приходом эту новую, для нас, тюрьму только что очистили т. е. часть ее обитателей отпустили на волю, а часть, кажется человек 120, расстреляли.
Компания у нас подобралась симпатичная: моряки, несколько крупных коммерсантов, несколько агентов уголовного розыска царского времени, "саботировавших" Советскую власть и группа анархистов, удивлявших всех своей эксцентричной наружностью, дикими выходками и... полным непониманием исповедуемой ими же идеологии.
В военной тюрьме мы зажили хорошо. Пока расстрелами не пахло, и, потому, нервы наши поуспокоились.
Жить было бы совсем хорошо, если бы не постоянные днем и ночью, мучения голода и холода. Тюрьму, конечно, не топили. Впиться в краюху хлеба зубами, чувствовать ее на своих губах, - для многих из нас сделалось предметом самой упорной мечты.
Но нам предстоял новый этап.
В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ
Часов около 6 вечера 13 декабря 1918 года нам объявили, чтобы мы "были готовы", так как будем отправлены в "неизвестном направлении".
В чем должна была выразиться наша готовность не только нам, но и нашим тюремщикам, было неизвестно. Ведь мы все были в летних, в лучшем случае осенних пальто, и, конечно, не были подготовлены к путешествию по декабрьскому морозу.
Как приготовиться?.. Как можно из тюрьмы дать знатьдомой?... На мне было осеннее пальто и старые легкие сапоги с тонкими поношенными подошвами.
Уже совсем в темноту, в 9 часов вечера нас, как всегда предварительно обыскав, вывели на тюремный двор и сдали конвою. Конвойные построили и повели. От них на ходу нам удалось узнать, что ведут нас на Николаевский вокзал, чтобы отправить на работу в Вологду.
У нас не было никаких данных предполагать, что жизнь наша там улучшится, - но все таки, каждый из нас, в отдельности, почему то проникся надеждами на улучшение. Надеялись, что хуже не будет.
Два часа продержали нас в наших легких пальтишках на лютом морозе. Наконец вагоны были поданы и нас погрузили. "Свисти, машина, я пошел"... как говорять уголовники.
*
Это была моя первая поездка в арестантском вагоне. Вагон, в которой нас погрузили, был в прежнее время приспособлен для настоящих преступников. Внешний его вид мало отличался от вагона третьего класса. Разница была только в том, что на нем была надпись "арестантский" и на окнах были толстые решетки. Внутри был коридор и клетки с решетками - купэ. Пять камер, рассчитанных на восемь человек каждая. Нас отправили 90 человек в двух вагонах. Режим в вагонах, сравнительно с другими моими поездками, был сносный. Доходило до того, что нам разрешалось на станциях выходить по два по три человека с одним конвоиром и обменивать, на имеющиеся у нас вещи, кое какие продукты, которые крестьяне выносили к поезду.
Это послабление отчасти объяснялось тем, что конвоиры наши были тоже голодны и мы делились с ними продуктами, но, я думаю, что была и другая причина. Эта причина - чувство сострадания ко всем обиженным, особенно сильно развитое в русском человеке.