Хотя же усадьба Проплеванная и принадлежала им несомненно, но большого утешения в этом они не видели. Во-первых, трудно поделить землю: кому отдать просто худородную землю, кому - болота и пески? Во-вторых, дом: неминучее дело продать его за бесценок на своз. Отдать Машеньке - будет протестовать Дашенька; отдать Дашеньке - будет протестовать Машенька. Кончится тем, что придется выписать из Петербурга адвоката, который и присудит себе Проплеванную за труды. Следовательно, в будущем виделись только ссоры, утучнение адвоката и бесконечное, безвыходное галдение. И куда делся этот миллион! Вот кабы он был налицо, так тогда, точно, поделить было бы не трудно! Вот вам, Марья Ивановна, пятьсот тысяч, а вот вам, Дарья Ивановна, пятьсот тысяч. Это была такая светлая, такая лучезарная возможность, что на ней сестрицы позабывали даже о взаимной вражде своей.
- Сам! сам перед отъездом в Петербург говорил: миллиона, говорит, добром поделить не хотите! - восклицает сестрица Марья Ивановна и от волнения даже вскакивает с места и грозится куда-то в пространство кулаком.
- Сама собственными ушами слышала, как говорил: миллиона, говорит, добром поделить не хотите! - вторит с невольным увлечением сестрица Дарья Ивановна.
Фофочка, Лелечка, Нисочка, Аннинька пожимают плечиками и, шепелявя на институтский манер, произносят:
- Это ужасно! Это уж бог знает что!
- И куда этот миллион девался!
- Точно в прорву какую этот миллион провалился!
- То есть руку на отсеченье отдаю, что Прокопка-мерзавец его украл!
- Он, он, он! Кому другому украсть, как не ему, мерзавцу!
- Сказывают, наш-то пьяница так и не расставался с ним в последнее время! Куда наш пропоец идет - глядишь, и подлец за ним следом!
- А я так слышала: еще где до свету, добрые люди от заутрени возвращаются, а они уж в трактир пьянствовать бегут! Вот и допьянствовался, голубчик!
- У нашего-то, говорят, даже глаза напоследок от пьянства остановились!
- Как не остановиться! с утра до вечера водку жрал! Тут хоть железный будь, а глаза выпучишь!
Я слушаю эти разговоры, и мне делается так жаль, так жаль моих бедных сестриц! Правда, что они не совсем-то вежливо обо мне отзываются, но ведь и я с ними поступил... ах, как я поступил! Шутка сказать - миллион! Чье сердце не содрогнется при этом слове! И как удачно этот Прокоп дело обделал! Ни малейшего усложнения! Ни взлома, ни словоохотливой любовницы, ни даже глупой родственницы, которая иначе не помирилась бы, как на подложном завещании, и потом стала бы этим завещанием его же, Прокопа, всю жизнь шпиговать! Ничего! Взял, украл - и был таков!
Но часы бьют одиннадцать, и сестрицы расходятся по углам. Тем не менее сон долгое время не смежает их глаз; как тени, бродят они, каждая в своем углу, и все мечтают, все мечтают.
- Уж кабы я на месте Прокопки-подлеца была, - мечтает сестрица Марья Ивановна, - уж, кажется, так бы... так бы! Ну, вот ни с эстолько этой Дашке-паскуде не оставила бы!
Сестрица отмеривает на мизинце самую крохотную частицу и как-то так загадочно улыбается, что нельзя даже определить, что в этой улыбке играет главную роль: блаженство или злорадство.
- Уж кабы я на месте подлеца Прокопки была, - с своей стороны, мечтает сестрица Дарья Ивановна, - уж, кажется, так бы... так бы! Ну, вот ни с эстолько эта Машка-паскуда от меня бы не увидела!
И тоже отмеривает крохотную частицу на мизинце, и тоже улыбается загадочною блаженно-злорадною улыбкой...
Минутное сожаление, которое я только что почувствовал было к сестрицам, сменяется негодованием.