Мечтали: завтра - Котлас, затем - Москва! Срежем гнойный нарыв большевизма и заживем счастливо. Он смотрел на лица однополчан и в душе горько смеялся. Как они заживут, эти опустошенные войной люди? Выйдут из заваленных трупами окопов и начнут отстраивать разоренные города? Отмоют окровавленные в застенках контрразведок руки? Стряхнут с себя кокаиновый дурман и забудут привычное желание убивать? Ничем они были не лучше большевиков. Растеряли, пропили, утопили в крови истинно человеческое…
Его командиром полка в Красной армии был некий Четвериков, бывший царский полковник. Андрей спросил его в минуту откровения, зачем он служит новой власти. Сделал Четвериков непроницаемое лицо и стал распространяться об убеждениях, народе и земле русской. Какие, к черту, убеждения? Дворянин до мозга костей, потомственный военный, до политики ему - как до неба! Еще пару лет назад он с трудом отличал эсеров от анархистов, и вдруг - «по убеждению»! Выжить пытался. Всего лишь выжить…
Андрей взглянул на часы - пора на заседание завкома.
***
Он отворил дверь и очутился в комнате, где за длинным, покрытым кумачом столом чинно, в ряд, сидели девять человек. Кто-то бросил Рябинину: «Заходите» - он затворил дверь и огляделся.
Они - пожилые и строгие на вид, родственные своей неприступностью. В голове мелькнуло: «Ареопаг, собрание судьбу вершащих старцев. Очевидно, почтенные члены завкома так и считают».
Андрей поздоровался. Ему предложили сесть на стоящий перед «престолом» стул. Теперь он стал ближе к ним. Узнал в одном Ковальчука, облаченного уже не в робу, а в темную блузу.
Председатель, остроносый и морщинистый, заговорил:
– Заводской комитет профсоюза металлистов хотел бы знать, почему вы, не посоветовавшись, принимаете решения? Вы, и дня не проработавший на заводе, игнорируете собрание старейших пролетариев.
Рябинин вздохнул:
– Поверьте, уважаемые члены комитета, я очень почитаю опытных пролетариев, но ответьте мне на вопрос: почему я обязан держать ответ перед вами? Руководство заводом осуществляет дирекция и партком, ваши функции, насколько мне известно, иные.
Ареопаг молчал. Выдержав паузу, председатель ответил:
– Нам не впервой слышать такие речи. Мы только хотели знать, на чьей вы стороне.
– Я? - удивился Андрей. - Ни на чьей. Я обязан выполнять работу, и я буду ее выполнять. Ежели вы, уважаемый, займете должность директора, я охотно подчинюсь вашим приказам. Пока же - извините, решения, относящиеся к моей компетенции, буду принимать сам. Единолично. Тем более что директор одобрил мою инициативу.
– Не кипятись ты, Андрей Николаевич, - подал голос лысый толстяк справа, - мы тебе не враги. Пойми ты, мил человек, мы отработали на этом заводе по двадцать, тридцать, а вот Петрович - аж тридцать шесть лет, - лысый указал на мощного старика рядом. - У Петровича общий стаж работы - сорок семь лет, мальчонкой начинал! Уразумей: мы живем заводом, брали на нем власть в семнадцатом, уберегли от беляков в гражданскую, а что теперь? Смотри! - Он стал загибать пальцы. - Комсомольцы-сопляки командуют, орут; партком, опять же, власть! За каким делом на заводе партком? Пускай они там, в Москве, на съездах дискутируют, а здесь - мы власть. Она и революция-то, для кого совершалась? Для рабочего класса, аль не так?
– Верно, правильно меркуешь, Иван Палыч! - закивали старейшины.
– Ты вот заметь, Николаич: у нас на заводе первыми появились меньшевики! - продолжал Иван Павлович. - И было это аж в девятьсот третьем годе! У нас и Петрович меньшевиком был.
– Я, сынок, убеждений не меняю, и баста! - прервав Ивана Павловича, забасил Петрович. - Не было никаких парткомов в семнадцатом, когда Савелия-то Бехметьева выгоняли.