— Si[10] , — прозвучало из глубины комнаты, и вслед за тем хозяин быстро перешел на французский: — Entrez![11]
Слуга открыл дверь и согнулся в низком поклоне.
— Простите за беспокойство, господин. К вам какая-то посетительница. Она не желает уходить.
— Ты знаешь, который теперь час? Кто это?
— Это госпожа де Менвиль.
— Менвиль? Что ей надо в такой неурочный час? Слуга снова поклонился.
— Я скажу ей, что вы не сможете ее принять.
— Нет, веди ее сюда. Я сейчас выйду.
— Как вам будет угодно.
Бончани бегло просмотрел последние строки своего донесения, лежавшего на столе, потом тщательно запер бумаги в секретер и спустился вниз, в салон.
Женщина уже сидела в кресле у камина. На даме была надета темно-синяя накидка. Изящная, немного удлиненная голова красиво сидела на сильной шее. Дама сняла чепец, и Бончани, как всегда, когда видел эту женщину, невольно задержал изумленный взгляд на огненно-рыжих волосах домоправительницы герцогини де Бофор. Она заметила, что ее визит неприятен флорентийцу. Об этом говорили все его жесты. То, как он спускался по лестнице, как на мгновение остановился на нижней ступеньке, задержал на посетительнице взгляд и только после этого сделал последний шаг, как он несколько дольше, чем требовалось, держал руку на перилах, словно оставляя последнюю возможность к отступлению, как пересек разделявшее их пространство — все это говорило о нерешительности и беспомощности, но ни в коем случае не о готовности нащупывать возможность какого-либо невероятного решения.
Она протянула ему руку. Бончани сдержанно поклонился.
— Я приношу вам тысячу извинений за столь поздний визит.
Итальянец наклонил голову.
— Могу ли я предложить вам перекусить?
— Нет, благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны, но у меня не слишком много времени.
Бончани сел.
— Как чувствует себя герцогиня? Смею надеяться, что наилучшим образом?
— Госпожа герцогиня думает, что я сейчас еду в Монсо. Я должна быть там уже сегодня ночью.
Она помолчала, потом снова заговорила:
— Вы будете рады услышать, что дождливая осенняя погода весьма расстраивает ее, и она, окруженная врачами и астрологами, очень дурно проводит ночи.
Бончани прищурил глаза. Он поднялся, подошел к двери, быстро открыл ее, чтобы удостовериться, что за ней нет непрошеного слушателя. Он закрыл дверь и направился к окну. Ветер гремел ставнями, капли дождя тяжело падали на толстое, грубой выделки, стекло. Каким унылым и мутным был этот октябрьский дождь во французской столице. Вот и кончается 1598 год. Неужели он здесь уже восемь лет? Но как же подавляет все, что окружает его здесь. Вечные низко нависающие тучи, никогда не кончающийся дождь, тупость людей. Даже художники не могли подняться здесь над тяжестью бытия. Строят здесь неуклюже и грубо. Здания слишком высоки, широки, все сделано с добрыми намерениями, но без истинного чувства меры. А картины! Любой итальянский хлебопек разбирается в пропорциях лучше, чем эти северяне с их тестообразными, топорно сработанными телами. Теперь пришла эта дама и думает смутить его парой небрежно брошенных слов.
— Вам известен мой ранг и мое положение?
Бончани обернулся и внимательно посмотрел на женщину. Однако ее не вывел из равновесия его строгий взгляд.
— Я Мари Эрман, госпожа де Менвиль. Если бы я сказала, что представляю собой нечто большее, то это было бы не только дерзостью, но и черной неблагодарностью по отношению к тому, кому было угодно предоставить мне это место. Одному вельможе было угодно возвысить меня, и я благодарно покорилась его воле. Но если бы ему пришло в голову поднять меня еще выше, выше того положения, для которого сотворил меня князь этого мира, то я бы настоятельно просила его оказать эту честь другой, той, которую провидение создало для такого положения. Такая естественная скромность дается далеко не всем.