Привет! говорю я и почему-то спрашиваю эпически: Ну, что делаешь?
Не знаю, радостно отвечает он, может быть, мальчика, а может быть, девочку Я звоню тебе третий день подряд. (Я молчу.) Ты пойдешь сегодня?
Куда?
Молчит в трубке, потом говорит с изумлением:
На похороны.
Я холодею. Кто умер?
Он выдерживает паузу, чтоб было поэффектней. И сообщает:
Ты что, действительно не знаешь? Д. повесился в Доме творчества в Голицыне.
Боже, говорю я, сразу охрипнув.
Именно так надо говорить в этих случаях. И тут в душе возникает какое-то детское ликование, ну, как в школе: кого-то вызвали к доске, не меня!
В три панихида в Доме литераторов.
Я приду. (Я по-прежнему хриплю.) Конечно, приду. И не забываю прибавить: Ужас!
Иду мыться. Д. покойник!.. Д. уже проставили цифирку после загадочной черточки (939197). С Д. все ясно: рассчитались.
Он уже не участник в общем нашем вопле. Отвопился. Я знаю ДВпрочем, теперь следует употреблять «знал»! знал с детства
Я бегу бегу бегу по коридору, какой огромный был этот коридор, в котором мы играли в жмурки, коридор гигантской коммуналки с тазами и велосипедами, вздернутыми под потолок. И Д. бежит навстречу мне. Д. с завязанными глазами, но он подсматривает из-под повязки, чтобы вовремя схватить в протянутые руки ту прелестную девочку с бантом, которая так безумно нравится мне и которая потом будет спать с ним!
Проставили цифирку!.. А вот незадолго до проставления ци-фирки, в августе 197 года Я еду на машине. Вижу Д.: он идет по улице. В огромных нищих дерматиновых туристских ботинках. Вокруг горла обмотана какая-то тряпка. В вытертом кожаном пальто зобом торчит его живот. Д. с животом! Спортсмен, легконогий Ахиллес, омархайямный ловелас, друг Вакха и Венеры и с животом! Как он умел влюбляться! Он был всегда влюблен: в женщин, в погоду, в дождь, в дерево. «Если бы мне нечего было любить, я любил бы ручку от двери». И вот он бредет, выставив зоб-живот, в своих чудовищных хипповых ботинках. Какой там, к черту, хиппи! Это идет подлинная грязь и одиночество. Это идет российский писатель в несчастье
Но если бы вы знали, что такое это несчастье: когда за окном ветер метет белую гадость и надо просыпаться, а горло болит, и рот загажен после попойки, и кто-то давит тебе коленом в грудь. Теперь я тоже знаю
Я выхожу из ванной. Значит, Д. удавился в Доме творчества Нашел где! Как он взбирался на стол в этих своих туристских ботинках отодвинул лампу и И его ноги висят над письменным столом. Негнущийся дерматин, развязавшийся шнурок, ком земли отваливается от ботинка, грязь с ботинка падает на «последние строки».
Делаю зарядку Все-таки пошло вешаться в Доме творчества, пугая и без того перепуганных писателей. Пошло висеть над собственной рукописью. Со всей прямотой заявляю: мне не нравится! А почему не сказать об этом прямо? Да, Д. покойник! И что с того? Кажется, так сказал великий русский писатель: «Что это за профессия такая покойник, что о них надо говорить только хорошо?»
Нет, я отлично понимаю, уйти из нашей замечательной жизни не так-то просто. Револьвер у нас в лавочке не купишь. Поэтому, конечно, приходится, так сказать, изыскивать варианты. Я вхожу в его положение, но Но, озирая разнообразные самоубийства последнего десятилетия, обязан отметить: в это дело у нас уже внесено должное разнообразие. К примеру, прозаик Л. решил всех нас покинуть. Проходя по Каменному мосту, перегнулся через перила и птицей нырь в Москву-реку! А вот прозаик 3. как хорошо собой распорядился! Вышел на балкон кооперативного дома и, продолжая поболтунчики с супругой о суетном, начал клониться за решетку балкона. Бац и полетел вниз, а точнее, вверх, «в звезды врезываясь».
А драматург Б.? Тоже привнес свой шарм в эти полеты в вечность. Надо сказать, он был средний драматург, безвестный. Уж никак не сравнить с нашим блестящим Д. Но как умно обошелся с финалом пьесы! Сначала прелестно отужинал в ресторане аэровокзала. Потом вышел в зал ожидания с бутылкой портвейна. В портвейне растворил кучу таблеток снотворного. И комфортно, усевшись в кишащем людьми зале, попивая портвейн «Три семерки», медленно подыхал среди топотни, плевков в близстоящую урну и храпа пассажиров. И, отлетая от нас, как он, должно быть, хохотал, слушая все эти объявления о вылетах самолетов. Каким дрянным каламбуром звучали для него слова о задержках рейсов Он-то знал: его рейс прибудет вовремя!