Кажется — потому что пьеса прошла всего один раз, и никогда более произведения этого автора мне не попадались.
После спектакля профессор Штерн выразил желание познакомить меня с режиссером. Я согласился — хотя бы потому что в малопонятном, с моей точки зрения, спектакле было нечто, меня заинтересовавшее. Даже не в самом спектакле, а в некоторых чисто постановочных ходах.
Несмотря на явный провал (по ходу премьеры большая часть зрителей покинула зал), режиссер выглядел не только не обескураженным, но, напротив, вполне довольным и собой, и своей работой. Спустя какое-то время я понял, что Макс Ландау — так его звали — никогда не бывал в ином состоянии.
Тогда же меня представили и его жене, очаровательной госпоже Лизелотте Ландау, урожденной фон Сакс. Стройная молодая блондинка с крупными чертами лица была полной противоположностью мужу, наделенному внешностью типичного польского или галицийского еврея, по ошибке обряженного вместо традиционной одежды и меховой шапки-штраймла в европейский смокинг. Правда, речь этого толстого короткорукого господина с густой, несмотря на молодость, проседью в курчавых волосах отличалась изысканностью, особенно заметной моему уху иностранца.
Он сразу же подхватил меня под руку (дело происходило в полупустом фойе, когда немногие зрители, досидевшие до конца, разошлись), и повел к стойке бара.
— За успех надо выпить! — заявил он.
— Вы считаете премьеру успешной? — спросил я удивленно.
— Разумеется, — г-н Ландау пригубил коньяк, поданный ему в пузатой рюмке тонкого стекла. — А разве вы сами не видите? Успех, уважаемый доктор Вайсфельд, истинный успех. Мне удалось то, чего хотелось больше всего: я до смерти напугал публику обыденными вещами. Понимаете? Будьте уверены, зрители уходили не потому, что им не понравилось происходящее на сцене, напротив. Понимаете? Им стало страшно, и с каждой минутой становилось все страшнее. Им хотелось поскорее оказаться дома, за крепкими стенами. Понимаете? Если бы нам удалось с помощью какого-нибудь волшебного телескопа увидеть, что происходит в этих домах, мы увидели бы именно такую картину — испуганных, трясущихся обывателей, проверяющих прочность дверных засовов.
В тот момент я вдруг почувствовал, что он говорит чистую правду. Одновременно я испытывал сильное раздражение от его неприятной манеры говорить быстро и пересыпать речь к месту и не к месту идиотским вопросом «Понимаете?»
— Вся эта нечисть, — продолжал г-н Ландау. — Все эти одноклеточные ублюдки, вдруг вылезшие из разных дыр и заполнившие собой бюрократические кабинеты, все эти механизмы внезапно получают власть — и над кем? Над заурядным и законопослушным коммивояжером. Понимаете? Понимаете?
— Разве герой пьесы — коммивояжер? — удивился я. — Мне казалось, он художник…
— А-а, вы заметили? — г-н Ландау прищурился. — Это и есть та самая двойственность, которая удалась драматургу. Понимаете? Впрочем, это неважно. Обратите внимание — герой даже не знает причин, по которым его вдруг привлекают к суду. Понимаете? Но главное: он очень быстро начинает чувствовать себя виновным. В чем? Неважно. Важно — перед кем… А вы не пьете, доктор. Это плохо…
Я сделал глоток — без особого удовольствия.
— Вы были на войне, господин Вайсфельд? — спросил он вдруг.
— К счастью или несчастью, я оказался молод для армии.
Он вдруг нахмурился.
— Я совсем не помню войну, — сказал он. — Понимаете? Не помню. А ведь мне было шестнадцать, когда она закончилась… А мне нужно вспомнить. Не детали — ощущения. Я хочу поставить спектакль о войне. О войне как о живом существе, понимаете? Но для этого нужны ощущения. Я должен понять ее… — Он запрокинул голову, прикрыл глаза. — Понять… — г-н Ландау замолчал. Я почувствовал себя неловко, но пауза длилась всего несколько мгновений.