Машина обогнула Трафальгарскую площадь и выехала на Уайтхолл, затем, миновав правительственные здания, выбралась на Виктория-стрит. Хестон вошел в Вестминстерское аббатство через западную дверь, столкнувшись с группами туристов. Пройдя мимо северного нефа, он направился в трансепт и остановился между клиросом и высоким алтарем. Играл орган в сопровождении духового трио. «Странно, – отметил про себя Хестон, – возможно, репетиция перед важным событием». Хестон повернулся к клиросу, где, как он и предполагал, в первом ряду сидел мужчина и увлеченно писал что-то в записной книжке, которую держал на коленях. Хестон обогнул группу туристов, сзади подошел к сидевшему, наклонился и сказал с сильным акцентом:
– У вас есть разрешение сидеть здесь?
Не поднимая головы, тот ответил:
– Какой гнусный акцент, Эллиот.
Хестон улыбнулся и сел рядом с мужчиной, внимание которого по-прежнему было приковано к записям. Обычно Хестон приходил в аббатство, чтобы найти этого человека на клиросе или, если было очень много народу, в тихой маленькой часовне Святой Веры. Как-то Хестон присутствовал на мемориальной службе по известному помощнику комиссара из Нового Скотланд-Ярда, в другой раз он был здесь на пасхальной службе по настоянию жены. В остальных случаях Хестон не часто посещал это великолепное аббатство и знал его главным образом как приманку для туристов или же убежище для Джека Лаконта Оксби, старшего инспектора отдела искусств и антиквариата.
– Меня они знают, а вот тебя могут попросить уйти с клироса, – сухо заметил Оксби.
– Тогда используй свое влияние, потому что мне нравится вид отсюда. По какому поводу музыка?
– В честь короля Эдуарда Исповедника, – ответил Оксби. – Это его девятьсот девяностый день рождения.
– Так давно родился? Кажется невероятным. – Хестон надеялся, что ему удастся вызвать улыбку у собеседника.
Оксби повернулся. Нельзя сказать, что он был высоким, но было в нем что-то величественное, и даже когда он сидел, ему удавалось смотреть Хестону прямо в глаза, хотя тот был выше на несколько сантиметров. Оксби имел довольно длинный нос, но не нос обращал на себя внимание, а замечательные глаза и голос Оксби. Глаза были великолепны: серо-голубые, они выражали любопытство или сочувствие, смех или решимость, в зависимости от обстоятельств; а мощный баритон был хорош как в пении, так и на сцене. По-французски он говорил свободно, как парижанин, а по-итальянски – с быстротой и непринужденностью настоящего флорентийца. Специалист по несметному количеству акцентов и британских диалектов, Оксби мог изобразить адвоката из Глазго или портового грузчика из Ливерпуля.
Улыбка исчезла с лица Хестона.
– Кое-что случилось, у тебя новое задание.
Глаза Оксби расширились, он желал услышать больше.
Положив на записную книжку Оксби номер «Сан», Хестон молча ждал, пока Оксби рассмотрит кричащий заголовок и фотографию картины до уничтожения.
– Я знаю, что ты только что из-за города, но неужели ты газет не читаешь?
– Читаю, только не эту, – презрительно фыркнул Оксби, пристально глядя на первую полосу газеты. – Лучше скажи, что произошло.
Хестон забрал газету и похлопал ею себя по ноге.
– Рассказывать-то почти нечего. Кто-то отвлек внимание, потом разбрызгал на картину кислоту или растворитель и исчез. – Он добавил те скудные детали, которые удалось собрать.
Оксби открыл чистый лист в записной книжке.
– Сколько сейчас стоит автопортрет Сезанна?
Хестон засмеялся:
– Кругленькую сумму, думаю. Я их не покупаю. Зависит от размера, каждый, наверно, миллионов десять—пятнадцать? Или больше?
– Намного больше, – уверенно сказал Оксби. – И вероятно, еще больше после того, как одна из картин устранена.
– Я думал об этом. Интересная версия.