Мне приходилось иногда видеть тётушку в кругу её близких знакомых и друзей, вероятно, тоже медицинских сестёр. Она оживлялась и в эти моменты она казалась мне не одинокой, а окружённой семьёй. Подруги весело беседовали, смеялись, разговаривали о знакомых врачах, о больных, с которыми имели дело. Таким образом и я volens-nolens[113] посвящался в разные медицинские новости города. Я радовался за тётушку, что вот она не одна и мне было приятно видеть её весёлой и жизнерадостной. Иногда у подруг в компании появлялась мысль сходить в оперу, и тут начинались разговоры о певцах-кумирах, о любимых операх, составлялись планы похода в театр. Да, тут именно затевался поход, коллективный, со всеми подробностями его организации вплоть до подготовки костюмов и т. д. Нигде в мире, вероятно, не было таких поклонников оперы, какие были в Перми. Нигде в мире, вероятно, не обожали так лирических теноров, как в Перми.
Я был однажды у тётушки, так сказать, на производстве в Александровской больнице, где она временно заменяла одну заболевшую медицинскую сестру. Здесь всё было для меня новым и необычным: палата с больными, куда мне разрешили пройти, и тётушка в большой комнате мне показалась маленькой, время от времени снующей между рядами кроватей. И здесь, на «людях» она мне опять казалась не такой одинокой, как в той каморке, в которой я её чаще видел.
Во время русско-японской войны тётушка была сестрой милосердия на фронте. Она была в Харбине, Мукдене в госпиталях, которые находились вблизи высшего командования. Она встречалась с главнокомандующим генералом Линевичем[114], назначенным вместо Куропаткина.[115] Она ничего не рассказывала об этой позорной войне. Почему? Может быть, потому, что воспоминания были неприятными, тяжелыми. Но почему я, зная о том, что она была на войне, ни разу не расспрашивал её об этом? Почему? Может быть, потому же, по чему и она не рассказывала об этом: стыдно было говорить о пережитом позоре. Что стоила только гибель адмирала Макарова[116] и художника Верещагина![117]
Тётушка была единственным посредником между нашей семьёй и своими братьями Иваном и Василием. Больше всего забот ей доставляла судьба младшего брата Василия Ивановича. Он был талантливый человек, музыкант, композитор, но семейная жизнь у него сложилась неудачно. Брат Алексей, когда учился в семинарии, бывал у него в Нердве и Полазне и был свидетелем неладов между ним и женой его Аллой Петровной. В результате дядя схватил туберкулёз, медленно таял и скончался, кажется, в Полазне. Тёмное дело семейные отношения, но тётушка винила во всём Аллу Петровну, даже и в том, что дядя под конец злоупотреблял вином. «Едва дождалась смерти мужа, как через окошко вылезла и ушла к своему любовнику» так саркастически отозвалась тётушка об Алле Петровне по поводу смерти дяди (в роли возлюбленного имелся в виду учитель того села). Это был единственный случай из моих встреч с тётушкой, когда, как говорится, она «вышла из себя» и запальчива это сказала мне, юноше 1819 лет, и притом спустя примерно полгода после смерти дяди. Для меня это было очень необычным, потому, что я привык слышать всегда спокойный и какой-то по особенному душевный голос тётушки. Только горе, большое горе и неизбывное, очевидно, вывело тётушку из состояния её равновесия и обычного такта. Всю глубину этого горя я увидел ещё дома, когда было получено печальное тётушкино письмо с извещением о смерти дяди, и когда наш домик огласился безудержными рыданиями матушки. Лет за пять или шесть до этого тётушка тоже извещала моих родителей о смерти старшего брата матушки Ивана. Так, расставшись со своими братьями в юности, наша матушка с ними в жизни уже не встречалась, а получала только печальные извещения о их смерти, а посредником между сестрой и братьями была тётушка: она в своих письмах сообщала то или другое о жизни братьев.
Со смертью братьев на тётушку легки новые заботы о сиротах умерших. У дяди Ивана остался круглым сиротой приёмный мальчик, взятый при приюта Борис, по некоторым признакам не «русского» происхожения. Он остался, не получив устойчивых навыков воспитания, не по летам развитый, балованный. Никто официально не был назначен его опекуном, но тётушка, как, вероятно, и всякая на её месте другая тётушка, в силу такого своего положения, считала себя опекуном Бориса, зная, что наша матушка переобременена своей семьёй. Борис же прежде всего бросил учение и рано, в возрасте 1516 лет, занялся бродяжничеством: то он объявлял себя артистом какой-то кочующей труппы, то каким-то служащим и т. д. Некоторые время после смерти дяди до бродяжничества он летом приезжал к нам в деревню, жил у дяди Василия и на короткое время бывал у тётушки. Сделавшись «бродягой» и ведя беспутную жизнь, чем он даже рисовался, он, зная, что у тётушки остались кое-какие мелкие вещи из наследства дяди Ивана, приходил к тётушке и вымогал эти вещи, чтобы пропить их. Оставалась последней из выдаваемых ему вещей икона с серебряной ризой, и он явился за тем, чтобы снять серебро и продать, а деньги пропить.