Комбат с любопытством глянул на него.
Слушаю вас.
Виноват во всем я, товарищ капитан.
И стал рассказывать, как всё было. Ничего не утаил. Даже о том, что старшина Кузнецкий объявил Бикбаеву два туалетных наряда несправедливо. У меня было такое ощущение, будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Мне казалось, что в глазах комбата прячется усмешка. Закончил Сергей словами:
Готов понести любое наказание.
Хорошо, сказал капитан Луц. Свободны. И когда тот вышел, спросил меня: Где отец-то ваш погиб?
В Прибалтике.
Тоже артиллеристом был?
Дивизионом командовал.
И я в Прибалтике воевал. Командиром расчета ЗПУ. Родные для меня места.
Он сделал паузу и неожиданно для меня перешел на «ты».
В училище пошел по желанию?
Так точно.
Я наблюдал за тобой. Но особого рвения и способностей пока не заметил. Вопросы или просьбы есть?
Не отчисляйте из училища.
Не отчислим
Во мне дрогнуло все сразу. Я вдруг увидел на стене картину с неспокойным морем и силуэтом корабля вдалеке. Тикали ходики с гирькой на цепочке и немецкими буквами на циферблате, наверно, еще трофейные. По кабинету плавал табачный дым.
Иди, Дегтярев. Месяц без увольнения в город
Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Даня топтался поблизости. Увидев меня, спросил шепотом:
Списывают?
Я тоже ответил шепотом:
Нет.
На губу?
Нет.
А куда?
Никуда. Месяц без увольнения. Дубинин все на себя взял
На вечерней поверке я извинился перед Дубининым, на этом настоял Кузнецкий. Сергей по собственной инициативе извинился перед Бикбаевым. А старшина, скрипя зубами, отменил ему туалетное взыскание.
С Серегой потихоньку все утряслось. Он сам подошел к нам:
Не казните, земляки!
Чего там, буркнул Даня.
Мы трое были земляками. А земляки в армии почти родня. Да и благодарен я был ему. Не побоялся, выручил
Месяц без увольнения тьфу! Я и так не рвался в город. У меня была Дина, и знакомиться с другими девчонками я не собирался. Данька в знак солидарности со мной тоже не записывался в увольнение. Зато мы с ним записались в секцию бокса. Благо, физкультура и спорт были в нашем училище в большом почете. По утрам мы с Данькой вставали за полчаса до подъема и нарезали круги по беговой дорожке на стадионе.
В воскресные дни я сидел в ленкомнате, писал мамане короткие письма-донесения и сочинял Дине длиннющие послания. В ответ же получал от нее тоже что-то вроде донесений: про лекции в институте, про незнакомых мне студентов и лишь в самом конце люблю
По весне, в конце первого курса, мы участвовали в бригадных учениях. Несколько суток наша батарея перепахивала полигонное поле. Наверху писали приказы и придумывали вводные. Выпускники были командирами, а мы все рядовыми. Куда прикажут, туда и перемещались. Закапывались в землю, отражали налеты авиации «противника», бросали готовые орудийные дворики и опять куда-то ехали, чтобы закапываться снова. Это называлось «производить инженерное оборудование». К исходу четвертых суток мы произвели пятое или шестое такое оборудование. Забрались после несытого походного ужина в палатку и, перебрасываясь словами, слушали, как шуршит о брезент мокрый снег.
Я намаялся, лежал с закрытыми глазами и видел улицу Пушкина в Уфе, мохнатый и медленный снег, покрывавший тротуар белой пуховой шалью. На ней четко выделялись две пары следов: Динины и мои Еще видел вокзальный перрон и перехлест путей, где мы стояли с ней, покинув маманю.
На грешную землю меня вернул старшина Кузнецкий. Он был дублером нашего взводного старшего лейтенанта Воробьева, который снова воевал на спортивных сборах. Старшина произнес бодреньким голосом:
Связистов вывел из строя посредник. Со штабом связи нет. Желающие прогуляться, двое!
«Прогуливаться» по такой погоде никто не желал. Я ужался, стараясь не шевелиться, чтобы не попасть в поле зрения старшины. И услышал голос Дубинина:
Я готов, товарищ командир, Кузнецкому нравилось, когда его называют командиром.
Кто еще?
С тоской взглянув на Сергея, я поднялся. Собственно, мог и лежать, завернувшись в плащ-накидку, но какая-то сила вытолкала с места, и я ей подчинился.
В поле шел дождь со снегом. Случается весной такая погодная несуразица ни просвета в небе, ни надежды, что такой просвет появится.