Твой муж действительно написал и надлежащим образом оформил завещание в пользу Эдвина?
— Ну да, — удивилась Ричильдис, — завещание было вполне законным, с четко оговоренными обязательствами. Но соглашение с аббатством заключено позже, и оно делает завещание недействительным... или делало. — Неожиданно она поняла, что второй документ тоже лишился силы. С ним получилось еще хуже, чем с первым. — Конечно, теперь соглашение с аббатством недействительно. А значит, действует завещание в пользу Эдвина, оно составлено как следует, по закону, у меня хранится пергамент.
— Выходит, что между Эдвином и этим манором нынче стоит только угроза ареста за убийство, которого, как мы знаем, он не совершал. Но ты вот что мне скажи, если знаешь: положим, что случилось самое худшее, — чего, видит Бог, мы не допустим, — и его обвинили в убийстве отчима. Кому же тогда достанется манор? Эдвин не вправе будет его унаследовать, аббатство тоже не может. Однако кто-то ведь его получит?
У Ричильдис хватило самообладания твердо и рассудительно ответить на этот вопрос.
— Наверное, я как вдова получу причитающуюся мне вдовью часть. Но сам манор, оставшись без законного наследника, будет возвращен сеньору, графу Честерскому. А уж он может отдать его в ленное владение кому заблагорассудится, по своему усмотрению. Хотя бы шерифу Прескоту, а то и тому сержанту.
Таким образом, получалось, что никто — за исключением Эдвина — не мог извлечь из смерти Бонела никакой выгоды, во всяком случае, материальной. Возможно, для того, кто охвачен смертельной ненавистью, смерть врага — уже сама по себе награда, но такое маловероятно. Это ж как надо допечь человека... хотя, если верить Эдвину, Гервас был на это мастер.
— А ты уверена, что во всем графстве у него не было родных, какого-нибудь кузена или племянника?
— Нет, никого не было, а то бы он не стал обещать Эдвину манор. Родную кровь Гервас ставил превыше всего.
Кадфаэль задумался: а может, некто затеял попытать счастья и убрать с дороги Бонела и Эдвина одним ударом, подстроив все так, чтобы паренька заподозрили в убийстве? Но и тут концы с концами не сходятся. Никто не мог быть уверен в том, что граф пожалует выморочный [3] манор именно ему.
Чтобы утешить и приободрить Ричильдис, Кадфаэль положил ей на руку свою широкую, мозолистую ладонь. Монах с нежностью посмотрел на ее тонкую кисть: чуть припухшие суставы и синеватые прожилки тронули его сердце. Он взглянул на ее лицо — красивое, мирное лицо женщины, прожившей долгую и счастливую жизнь: даже нынешние невзгоды не могли стереть отпечаток многих лет довольства и счастья. Нет, ее жизнь не прошла впустую. Она вышла замуж, за доброго человека, и Господь благословил этот союз, а если потом она и совершила ошибку, то вполне поправимую. Надо только выручить ее дитя, спасти от грозящей ему беды. «Это, и только это, — моя задача», — растроганно подумал Кадфаэль.
Теплая рука Ричильдис шевельнулась и крепко сжала его ладонь. Женщина устремила на него пристальный взгляд и спросила сочувственно и чуть виновато:
— О Кадфаэль, неужто ты так тяжело это воспринял? Разве обязательно было идти в монастырь? Я часто вспоминала о тебе, но не думала, что причинила такую боль. Ты простил мне, что я не сдержала своего слова?
— Я сам во всем виноват, — отвечал Кадфаэль с несколько чрезмерным пылом. — Но я всегда желал тебе только добра.
Он собрался было встать со скамьи, но она удержала его руку и поднялась вместе с ним. Чудесная женщина, но опасная, как и все чистосердечные создания.
Она заговорила шепотом, как того требовал поздний час.
— Ты помнишь ту ночь, когда мы обручились и дали друг другу слово? Это ведь тоже было в декабре. Я не перестаю думать об этом с тех пор, как узнала, что ты здесь и что ты монах. Кто бы мог представить, что этим кончится! Но тебя не было так долго!
Пора было уходить.