Уверенной, спокойной надеждой наполнилось сердце Лоренцо. Этим молодым людям, разбегающимся по улицам Флоренции, и в голову не пришло бы, что на свете существуют «ловцы звезд», тех звезд, о которых заведомо известно, что они мертвы, тогда как они никогда не переставали скрытно пульсировать.
Лоренцо утер платком лысину и направился к таверне «Орсо».
— Синьор Гиберти!
К нему быстрыми шагами приближался юноша лет пятнадцати. Лоренцо он не был знаком.
— Ведь вы синьор Гиберти?
Лоренцо подтвердил.
— Меня прислал маэстро Донателло.
— Донато? Я думал, он в Лукке.
— Он вернулся, поручил мне передать вам, что ждет вас в своей мастерской.
— Прекрасно. Скажи ему, я с радостью навещу его, но сначала пообедаю.
Юноша стоял против света, который слепил глаза. Поэтому Лоренцо не сразу уловил смысл того, что произошло.
В тот момент, когда он собирался войти в таверну, юноша покачнулся и попытался уцепиться за его руку. Гиберти раздраженно передернулся. Он не терпел фамильярности, считая ее свидетельством отсутствия уважения, и отшатнулся. Его собеседник тяжело осел на пол, с глухим стуком ударившись лбом о каменную плиту. Лоренцо озадаченно застыл на месте, не зная, как поступить. В итоге он решил помочь юноше подняться и, коснувшись его, увидел кип-жал, вонзившийся тому между лопаток и мерцающий, словно головня. Вертикально. Вокруг лезвия, засевшего в теле, уже расплывался красный круг.
Побледнев, Гиберти бросил растерянный взгляд на площадь и заметил фигуру, бегущую в направлении Арно. Сумасшедший, что ли?
Их сразу окружили любопытные. Один из них, которого Лоренцо видел словно в тумане, встал на колени около лежавшего юноши. Мужчина, очевидно, аптекарь, осмотрел рану, пощупал пульс на горле и удрученно произнес:
— Мертв… — И, серьезно глядя на мастера, добавил: — Вам здорово повезло, синьор Гиберти.
— Почему?
— Я был свидетелем всей сцены: метили в вас. Не в него.
Брюгге[2], в тот же день
Запах дымящегося масла отравлял дом. Приносимый ветерком из палисадника, он проникал повсюду, разъедая ноздри.
Служанка в отутюженном платке, завязанном под подбородком, и с деревянным ведром в руке выбежала из дома, сердито крича на Яна:
— Я никогда не привыкну к этой вони!
Стоя возле непонятного приспособления, напоминающего котел, тринадцатилетний мальчишка глубокомысленно заметил:
— Представь, я тоже! Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие вдыхать эту дрянь и пачкать руки в липкой жиже!
Служанка тряслась от возмущения.
— К чему столько возни, чтобы нарисовать обычную картину? Для чего так разогревать льняное масло?
Ян едва не задохнулся от негодования:
— Обычную? Ты считаешь картины мэтра Ван Эйка обычными?
— В конце концов, это всего лишь картины. Как бы красивы они ни были, они не заслуживают того, чтобы ради них травились этой вонью.
— А ты хотела бы, чтобы мэтр использовал мочу или кровь молодого козла?
— Глупости!
— Нет, не глупости! Этими веществами древние художники связывали краски. Я читал.
— Ты! С тех пор как мэтр научил тебя читать, ты принимаешь все написанное за слова Евангелия.
— Не гневайся, но это так. Я даже нашел один рецепт, составленный на основе истолченных пчел, смешанных с известью.
— Какая мерзость! — поморщилась Кателина.
Ян невольно улыбнулся. Напрасно она бушевала; ее перламутровые, почти розовые, щеки, круглое, как полная луна, лицо, золотистые волосы, подоткнутые под платок или бархатный чепчик, лучились добродушием. Да и что Ян мог испытывать к ней, кроме бесконечной нежности? Ведь это она заботливо стелила ему постель, поправляла сползшее одеяло, просиживала около его кровати целые ночи, когда он болел, всегда готова была встать неприступной стеной между ним и горестями мира.