Но не тут-то было. Елена, этот вечный ребёнок, который хохочет так заразительно, что невозможно не улыбнуться в ответ, просто не знает слово «нельзя» или «молчи, потому что всё уже сказано». И она говорит. И её поставленный голос певицы взлетает над Парижем, и капризная столица внимает ему благосклонно.
Свежий взгляд: так, наверное, говорят только приезжие, всякие там Хэмингуэи и прочие, у которых «праздник всегда с собой». А у Елены праздник каждый день! И читатель сразу попадает под обаяние искренности:
«Тот, кто переезжал в другую страну, знает: это только кажется, что ты распаковываешь одежду, книги, мебель, на самом деле ты распаковываешь себя: открываешь все эти внутренние ящики, баулы и коробки, где столько прекрасного и важного, где столько хлама и того, что нужно просто выбросить и забыть»
Да, открывая для себя новый город, новых знакомцев, Елена открывает себя. И что очень важно, не навязываясь. Красивый голос течёт тепло, с доверием к слушающему. И поневоле начинаешь вслушиваться.
«К нам подошла Мартин, а с ней её мощные бедра, изогнутые брови и все сожранные и выброшенные на обочину мужчины, всё это подошло к нам»
Все образы в книге даны осязаемо-рельефно, афористично и иронично:
«С собой я говорю неправильно, потому что так я себя лучше понимаю»
Книга написана по-русски, но тут есть маленький секрет: если бы она писалась, например, в Америке да? она цвела бы другой стилистикой. Здесь темы разные, а налёт «парижанковости» на всём! Это как неубиваемый запах кофе из бистро.
Итак, ещё один гимн любимому городу спет. Спет не слащаво:
«Было холодно, слякотно, противно. Париж умеет быть противным так,
как это умеет делать изумительная женщина»
Париж!
Ты женщина, вдруг ставшая мужчиной!
Но суть не скроешь под обманчивой личиной:
Так Эйфелева, будто древний фаллос,
Хоть ввысь взнеслась, но башнею осталась!
Ты скуп, Париж! Но сквозь твои резоны
Слышны Лютеции невинные шансоны!
Ты щедр на ласки, и твоя услада
Пьянить весь мир гипнозом аромата!
Кокотка ты, и грезишь об измене
Но я влюблён в тебя, лежащую на Сене!
Вот об этой-то влюблённости и твердит каждой строчкой Елена Якубсфельд истинная очаровательная парижанка, беспардонно, по-детски, занявшая свою нишу в настоящей литературе!
Пётр МИРОНОВ, актёрВлюблённая
История эта произошло вскоре после нашего переезда в Париж. Тот, кто переезжал в другую страну, знает: это только кажется, что ты распаковываешь одежду, книги, мебель, на самом деле ты распаковываешь себя: открываешь все эти внутренние ящики, баулы и коробки, где столько прекрасного и важного, где столько хлама и того, что нужно просто выбросить и забыть. И ты берёшь и заново начинаешь всё это расставлять по местам. И в конце дня, когда ты бродишь по неустроенному дому, который, ты это знаешь, когда-нибудь будет опрятным и уютным, ты тоже неустроенной дом, который тоже когда-нибудь будет в порядке
Итак, возвращаюсь к нашей истории. Произошла она в «Амадеусе», небольшом парижском кафе на авеню Моцарт, кафе, которое, в принципе, никак не отличается от других подобных парижских заведений с дубовыми панелями на стенах, меню, написанным мелом на чёрной доске, со стеклянной витриной с пирожными и барной стойкой напротив входа. Небольшая, вечно курящая терраса на улице в общем, всё как в других парижских кафе.
У стойки, облокотившись на неё и уткнувшись взглядом в газету, стоял Лоран средних лет, в неизменных кепи и шарфе зимой и летом, голубоглазое лицо обветрено на рыбалке тихие рассветы, жаркие полдни, сэндвичи, завернутые в бумагу.
Между столиками фланировала Мартин, обладательница могучих бёдер и настолько высоко поднятых бровей, что сразу становится ясно: удивить эту женщину нельзя уже ничем. Мартин улыбчива по-своему, но есть в ней что-то настолько неприступное, что запрещает тебе просить у неё что-либо, по крайней мере, я почти ни разу не осмелилась попросить у нее лимона к чаю. Хотя, разумеется, она бы его принесла, принесла бы также, как принимает заказы с видом благосклонного монарха, выслушивающего комплименты.
В тот день стояло холодное декабрьское утро. В конце декабря Париж праздничен, но в нём напрочь отсутствует та рождественская суета, от которой так сладострастно вздрагивает Нью-Йорк. Праздники приходят и проходят, говорят себе парижане-прирождённые фаталисты, значит, они есть мода, говорят парижане-прирождённые философы, а ни один уважающий себя парижанин, или хотя бы считающий себя таковым, не будет гнаться за тем, что проходит.