И вот на гребне успеха, когда Иван Ильич всю душу свою с потрохами отдал делу обустройства своей новой квартиры (ещё один «подарок судьбы»), раздался первый удар колокола, который звал Ивана Ильича в вечность. Смертельный для себя удар он получил, падая с лесенки, на которую он влез, «чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать». «Ушиб поболел, но скоро прошёл.» Ивану Ильичу оставалось жить год и четыре-пять месяцев. По великой милости Божьей к нему, суд над ним начался. Если бы Иван Ильич и дальше шёл бы по этому пути, диавол погубил бы его. Но его ещё можно было спасти. И Бог знал, как это сделать. Смертельная болезнь вот его спасительное средство.
(Служба самолюбие, общественные отношения тщеславие, карты виртуальная реальность, наркотик. Вот радости Ивана Ильича.)
Что же вывело Ивана Ильича из лёгкого и приятного, столь мрачного расположения духа? Боль, первый вестник Воли Божьей. Через боль Иван Ильич начал своё возвращение к реальности духовной жизни и Богу. Прежде всего, расстроился этот мрачный мир в его семье, возникший на почве сребролюбия и тщеславия. Чем же, интересно, Иван Ильич, в конце концов, смирил свою сварливую жену? Приступами бешенства, порождаемыми неудовлетворённым чревоугодием, самой дорогой, самой интимной страстью людей, далёких от духовной жизни. Чревоугодию был нанесён первый удар: еда перестала радовать Ивана Ильича.
Затем встреча с доктором, его равнодушие, его отношение к Ивану Ильичу точь в точь, как и он относился к своим подсудимым, «сквозь пальцы». Суд начинается, это первые призывы к совести этого «неплохого человека», к покаянию. Старый, укоренённый в грехе порядок вещей уже нарушен. Но Иван Ильич ещё не понимает, что же с ним происходит: он надеется на лечение, и как раньше полагал смысл своей жизни в её лёгкости, приятности и приличности, так и теперь полагает его в возвращении к прежнему состоянию. Боль говорит ему, что время ответа пришло, но Иван Ильич до последнего желает себя обмануть, лишь бы не увидеть своего истинного внутреннего положения. И ему становится всё труднее и безрадостнее себя обманывать. «Боль в боку всё томила, всё как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился всё страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы всё слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичём, совершалось в нём.» Вот самое настоящее из того, что происходит в жизни Ивана Ильича. Сначала Бог действует через совесть. Потом, если человек не слушает, через людей, к которым бы он мог прислушаться, по своей любви или уважению к ним. Потом, если очень любит и считает всё-таки возможным его спасти, Бог сокрушает человека страданием, ставит его лицом к лицу с правдой его внутреннего мира, и человек выбирает: принять ли эту правду, покаяться, вернуться к Богу или отвергнуть, ожесточиться, проклянуть жизнь и Бога.
Вместе с болезнью жизнь Ивана Ильича предстаёт перед ним в новом, истинном свете. Прежде всего, он, бедный, замечает своё полное внутреннее одиночество. Обнаруживается, что все те, кого он считал близкими людьми, были готовы разделить с ним только лёгкость и приятность его жизни, считая его всего лишь сугубо внешним атрибутом их собственной, подобной же, лёгкой и приятной жизни, и никто из них не захотел нарушить эту лёгкость и эту приятность, чтобы выйти навстречу Ивану Ильичу и посострадать ему. Сострадание не вмещается в дорогу, ведущую в ад. Для жены и дочери он становится помехой, его болезнь для жены «новая неприятность», которую он ей делает. Но ещё страшнее отношение его приятелей по службе: «Как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нём и не переставая сосёт его и неудержимо влечёт куда-то, есть самый приятный предмет для шутки». (Его болезнь просто не вмещается в их поверхностно-пошлую жизнь.) И хуже всего было то, что он узнавал в них себя самого до болезни Чем не преддверие суда? Начало мытарств Быстро рушится обаяние карточной игры, как тень и призрак перед лицом боли, предвестницы его смерти. Всё постепенно встаёт на свои места и предстаёт пред ним как есть, а он думает при этом, «что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а всё больше и больше проникает всё существо его». И он совершенно один, «без одного человека, который бы понял и пожалел его». Но он и был один. Всех тех, которые бы могли сейчас понять и пожалеть его, они с женой «оттёрли от себя», как «замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». Но раньше и самого Ивана Ильича не было, дух его спал глубоким беспробудным сном. Теперь же, перед лицом надвигающейся смерти, он имеет шанс пробудиться.