Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…
Нет.
На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.
Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.
Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.
Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.
Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.
А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.
Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.
Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.
И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.
Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.
Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…
Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.
И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.
С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.
Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…
Думай!
Нет.
Да! ДУМАЙ!
Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.
И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.
Он должен сделать это немедленно.
Сегодня ночью.
Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.
Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.
Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.
Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка.