«Слава богу, думают взрослые, что это для паркета совершенно безвредно». Но зато громко и гулко. А если совсем близко подойти, то ещё и больно.
Метод устрашения действует безотказно. Никто уже ни мама, ни папа, ни бабушка не знает, с какого боку к этому ребёнку подступиться, как к нему хотя бы приблизиться, не то что валенки с ног стянуть. Да и штаны хорошо бы ведь по колено да какое там! по самую попу мокрые. А попробуй-ка сними, хоть они и на молнии: толстые, с «грудкой», на бретельках это же комбинезон, кафандл кацманафта! Или даже валадаза (водолаза). Еле успели, пока шёл к стулу, расстегнуть и стащить с мальчика шубу и вязаную шапку-шлем. Тяжёлые от воды варежки сами упали с Сашиных рук ещё в подъезде.
Щёки красные, глаза горят, волосы на голове совершенно мокрые и на макушке всклокоченные.
Нагулялся, укатался до такой степени, что сам уже не знает, чего хочет:
Ни катю́ дамо́й!
Ку́сать ни катю́!
Ни катю́ путя́та! (купаться)
Ни катю́ пать! (спать)
А дальше уже просто:
А-а-а-а-а-а!
А взрослым, ой, как непросто «О-о-о-о-о» только и остаётся сказать.
А ну-ка А вот я сейчас спою ему эту «страшную песню», про серого волчка, неожиданно находится дедушка.
Все в недоумении: «Какой ещё волчок? Ну ты, дедушка, даёшь Ребёнок голодный!..» однако сразу же соглашаются, потому как другие, уже опробованные, педагогические (и даже те, что «не очень») приёмы, а также совсем уже не педагогичные хитрости (и даже угрозы) не дали абсолютно никакого результата. Не считая разве того, что Сашины крики стали ещё громче, а удары ног о пол ещё ожесточённее. И тоже громче.
Дедушка садится перед Сашей на корточки (калоши почему-то сразу же перестают колошматить), протягивает к нему руки и низким голосом тихо заводит:
Баю-баюшки-баю
Саша без единого звука встаёт со стульчика с большим трудом (кацманафт гравитация!) делает два шага навстречу деду и падает (сила гравитации особенно велика в этот момент!) в его объятия.
Дедушка большой, тёплый и добрый, и байковая рубашка в клеточку на нём сухая; а Саша маленький, горячий и мокрый. И очень устал.
Продолжая (уже без слов) петь, а вернее мычать, свой «утробно-загробный» мотив, дед с Сашей на руках осторожно поднимается и, медленно покачивая его, идёт по коридору в сторону детской.
Мама бежит за ними на цыпочках, догоняет и знаками объясняет, что неплохо бы снять с ребёнка тяжёлые валенки: у того ноги уже болтаются, как у тряпичной куклы, и валенки в калошах клоц-клоц, бум-бум стукаются друг о друга. Ещё, чего доброго, разбудят
Уйди. Потом снимешь, одним лицом, бровями, говорит дед. Руки-то заняты, а голосом он продолжает всё так же «страшно» петь.
Действительно, валенки и штаны потом можно снять.
Как хорошо, что на Саше, под кафандлом, не лубаска (рубашка), не фитылок (свитерок) с высоким и узким горлом, а верх от пивамы! Удобно и нежарко. И низ от неё же вместо кавоток (колготок). Утром после завтрака еле удалось одеть и вывести этого мальчика на улицу: «Ни катю́ на голку!.. Ни катю́ на санки!..» Так и выволокли в пижаме, надев поверх неё комбинезон и шубу.
Точно так же, как пришла, на цыпочках и словно по струнке, мама уходит, ретируется на кухню, где её за закрытой дверью и за накрытым столом тихо-тихо, как мышки, сидят и ждут такие же «приструнённые» Сашей «цыпочки» папа и бабушка. Счастливые уже от одного только предвкушения обеда в тишине.
Условный рефлекс на «страшную песню» сработал.
«Саша и Волк».
Почти по Прокофьеву.
Или по Павлову?
Или по Сухомлинскому, Ушинскому, Песталоцци, Монтессори и Споку?
Или в полном противоречии с ними? То есть с их теорией. Или с теориями?..
Неважно. Важно, что ребёнок уже спок то есть спит.
«В тёмном небе Луна»
В тёмном небе Луна
Плакала безутешно:
Всё одна да одна
Некому ей, сердешной,
Слёзы с лица смахнуть,
Нос утереть платочком
Всё не могла уснуть,
Плакала ночь за ночью.
Может быть, в темноте
Тоже хотела к маме?
Капали слёзы те
Крупными жемчугами
Пали они на дно,
Море их приютило
И для тебя одной
В раковине хранило.