Я помню, я думал: "истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом". Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой "политики". Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой, вместо лица,- рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: "все это плохо, но не надо отстраняться, надо взять насебя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до конца…" И мне показалось, что я себя убедил…
* * *
Был сочельник. Звонок. Я удивлен: входит прапорщик нашего полка К. Он сибиряк. Зачем он приехал? Я догадываюсь. К. разбинтовывает ногу и передает мне письмо моего командира.
"…Корнилов на Дону[1] . Мы, обливаясь кровью, понесем счастье во все углы России… Нам предстоит громадная работа… Приезжайте. Я жду Вас… Но, если у Вас есть хоть маленькое сомненье,-тогда не надо… "
Я напряженно думаю. День, два. Сомненье мое становится маленьким, маленьким. Может быть, я просто "боюсь"? - спрашиваю я себя. Может быть, я "подвожу теории" для оправдания своей трусости?… как зверски и ни за что дикие люди убили М. Н. Л… А Шингарев? Кокошкин?…[2] Их семьи!? Тысячи других?. Нет, я должен и я готов. Я верю в правду дела. Я верю Корнилову! И я поеду. Поеду, как ни тяжело мне оставить мать, семью, уют. И одновременно со мной думает и страдает мама.
Я решил… Мама готова перенести новую боль…
* * *
Зимние сумерки темным узором ложатся на зеленую гостиную. Слышно, как, около дома, поскрипывает на морозе деревянный тротуар. В гостиной нет огня. Я сижу с мамой. Она плакала, и тихо говорит:"… мне очень больно, но будет еще больнее, если ты поедешь и разочаруешься, - если ты не найдешь там того, о чем думаешь…" - "Я об этом думал, я этого боюсь, но гарантия - имя Корнилова и Учредительное собрание". И мы оба хотим верить.
И я верю…
* * *
Был, кажется, третий день Рождества. Мы уезжали: семь человек офицеров. Солдатские документы, вид солдатский, мешки - все готово. Пора идти.
Мама зашивает ладанки, надевает на нас с братом и беззвучно плачет. Мы ободряем. Прощаемся. И я чувствую на щеках своих слезы матери…
* * *
Синий вечер. В воздухе серебрятся блестки. Небо звездное… Мы идем на вокзал. На душе грустно, но успокоением служит: добровольно иду делать большое дело…
Вокзал набит солдатами. Все переполнено. Брат и другие попали в уборную уходящего поезда и уехали. Я и N. остались. Мы ждем среди солдат - на полу. Подходит солдат нашего полка, о чем-то развязно говорит.
Под утро, усталые, с трудом садимся в поезд и едем на Дон…
На Дон
Следующий день зимний, яркий. Поезд тихо тащится по снежным полям и подолгу стоит на станциях. Помню станцию Лиски. Я послал маме шифрованную телеграмму. Пересели и едем.
Ночью - обыск. В вагоне темно. Вошли люди с фонарем, в солдатских шинелях, с винтовками.
"Документы предъявите… У кого есть оружие, сдавайте, товарищи".
Подошли ко мне. Я закрыл глаза и притворился спящим, прислонившись к окну вагона.
- "А это чей чемодан?"(у меня был мешок-вьюк).
- "Ваш, товарищ?" - "Товарищ!"- сказал он и взял меня за плечо. Я "проснулся"."Мой". - "Откройте!" Открываю. Он роется."А документы есть?" - "Есть" ,- и лезу в карман."Ну, ладно" ,- и проходят дальше…
* * *
Утро. Слава Богу, переехали на казачью сторону. Народу в поезде стало мало. Я не бывал на Дону: вглядываясь в людей, смотрю в окна. Вошли несколько казаков с винтовками, шашками. Сели рядом. Разговаривают. Я ищу новых, бодрых настроений - преграды анархии.
Казак лет 38, с рябым зверским лицом, с громадным вихром из-под папахи, сиплым голосом говорит:"Ежели сам хочет, пущай и стоит, есаул, а мы четыре года постояли, с нас будя.