«Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил. Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя».
XXVIНекоторые церковные слова удивительно темны какой, например, смысл в словах: «господня земля и исполнения ее». Это не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм.
У вас где-то истолкованы эти слова, сказал Сулер.
Мало что у меня истолковано «Толк-то есть, да не втолкан весь».
И улыбнулся хитренько.
XXVIIОн любит ставить трудные и коварные вопросы:
Что вы думаете о себе?
Вы любите вашу жену?
Как, по-вашему, сын мой Лев талантливый?
Вам нравится Софья Андреевна?
Лгать перед ним нельзя.
Однажды он спросил:
Вы любите меня, А. М.?
Это озорство богатыря: такие игры играл в юности своей Васька Буслаев, новгородский озорник. «Испытует» он, все пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако не очень по душе мне. Он черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня.
XXVIIIМожет быть, мужик для него просто дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем.
Вчера вечером я рассказал ему о моей битве с генеральшей Корнэ, он хохотал до слез, до боли в груди, охал и все покрикивал тоненько:
Лопатой! По Лопатой, а? По самой по И широкая лопата?
Потом, отдохнув, сказал серьезно:
Вы еще великодушно ударили, другой бы по голове стукнул за это. Очень великодушно. Вы понимали, что она хотела вас?
Не помню; не думаю, чтобы понимал
Ну, как же! Это ясно. Конечно, так.
Не тем жил тогда
Чем ни живи все равно! Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею.
Помолчав:
Смешной вы. Не обижайтесь, очень смешной! И очень странно, что вы все-таки добрый, имея право быть злым. Да, вы могли бы быть злым. Вы крепкий, это хорошо
И, еще помолчав, добавил задумчиво:
Ума вашего я не понимаю очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное да, сердце умное!
Примечание. Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. Я думаю, что до замужества она была торговкой или кухаркой, быть может, даже «девочкой для радости». С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. Небрежно причесанные, они падали ей на румяные щеки и плечи. Молодая ведьма. Она ходила по саду, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила:
Полин, давайте мне что-нибудь.
«Что-нибудь» всегда было одним и тем же стаканом вина со льдом
В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни княжны Д.-Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал, мать умерла. Генеральша Корнэ невзлюбила барышень и старалась сжить их с квартиры, делая им различные пакости. По-русски она говорила плохо, но ругалась отлично, как хороший ломовой извозчик. Мне очень не нравилось ее отношение к безобидным барышням, они были такие грустные, испуганные чем-то, беззащитные. Однажды около полудня две из них гуляли в саду, вдруг пришла генеральша, пьяная, как всегда, и начала кричать на них, выгоняя из сада. Они молча пошли, но генеральша встала в калитке, заткнув ее собой, как пробкой, и начала говорить им те серьезные русские слова, от которых даже лошади вздрагивают. Я попросил ее перестать ругаться и пропустить барышень, она закричала:
Я снай тибе! Ти им лязит окно, когда ночь
Я рассердился, взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала:
Я луччи эти крис!
Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением:
О! О! О!
После этого, взяв паспорт у ее наперсницы Полины, бабы тоже пьяной, но весьма лукавой, взял под мышку узел имущества моего и пошел со двора, а генеральша, стоя у окна с красным платком в руке, кричала мне: