Переводы - выше всяких похвал. Желаю Вам здоровья и крепко жму Вашу руку".
В горькие, отчаянные минуты жизни, в феврале 1956 года, Ахматова обращается за помощью не к кому-нибудь из секретарей писательского союза, а именно к больному Фадееву, который к тому времени уже не возглавлял Союз единолично. А ведь вместе с ним у писательского руля находились авторитетные Симонов, Сурков, Тихонов, которых Ахматова не могла не знать хорошо.
Она просит Фадеева ускорить рассмотрение дела ее сына и помочь восстановить справедливость, обращаясь к Александру Александровичу как к "большому писателю и доброму человеку".
Лидия Чуковская свидетельствует: "Обливаясь слезами, Ахматова пишет: "Дорогой Александр Александрович! Сейчас я узнала, что дело моего сына решается в понедельник 12 марта. Трудно представить, какое это для меня потрясение. Вы были так добры, так отзывчивы, как никто в эти страшные годы. Я умоляю Вас, если еще можно чем-нибудь помочь, сделайте это (позвонить, написать). Мне кажется, что семнадцать лет стою над могилой, где корчится мой еще живой сын. Простите меня".
Второго марта Фадеев из больничной палаты пишет на имя Генерального прокурора: "...При разбирательстве дела Л. Н. Гумилева необходимо также учесть, что (несмотря на то, что ему было всего девять лет, когда его отца,
Н. Гумилева, уже не стало) он, Лев Гумилев, как сын Гумилева и Ахматовой, всегда мог представить "удобный материал" для всех карьеристских и враждебных элементов для возведения на него любых обвинений".
Письмо сыграло свою роль.
Мечтатель
Товарищ Сталин тоже внимательно наблюдал за творческой дискуссией по докладу Жданова. Выступлениями Фадеева интересовался в первую голову. Читая их, отчетливо слышал его напористую интонацию, представляя выразительную мимику и жесты. Толково выступал его секретарь: ярко, убедительно. Задавал тон. Поднимал волну.
Сталин, как никто другой, отдавал себе отчет, что всю эту шумиху заварили с далеким прицелом, выходящим за рамки его собственной жизни. Он думал, прежде всего, о будущем: укреплении роли партии и воспитании человека коммунистического завтра. Ему не надо было гадать, каким должен стать этот человек. Он знал уже таких людей сегодня. Их были тысячи тысяч. Некоторых он мог назвать поименно. Одним из первых в этом перечне был бы писатель Фадеев. Он вполне соответствовал представлению Чехова и товарища Сталина о таком человеке, у которого все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, разумеется, с коррективами касательно мыслей и души. Их красоту определяла классовая целесообразность. А лицо и одежда писателя Фадеева не уступали плакатной внешности символа времени - артиста Столярова из кинофильма "Цирк".
Товарищ Сталин не считал себя сентиментальным, но он не отказался бы иметь такого сына, как Александр Александрович.
Не менее пристально Сталин наблюдал за поведением критикуемых. Когда ему доложили, что, встречаясь с его ведома с делегацией английских студентов, Ахматова без оговорок признала правоту партийных замечаний, товарищ Сталин по достоинству оценил ее мудрость. Дело было не только в том, что она принимала критику в свой адрес, но одновременно подтвердила верность своему поэтическому курсу. Он ценил стойких людей, пока их поэзия не затрагивала его государственного достоинства. Не глупо высказался француз Людовик XIV, заявив не тушуясь: "Государство - это я".
Перед войной, когда "жить стало лучше, жить стало веселей", он, как Маяковский, мечтал о "едином социалистическом общежитии", надеясь усадить всех талантливых поэтов страны за один праздничный стол, где он был бы тамадой.
Ему представлялись картины в духе финальных кадров из его любимых фильмов "Волга-Волга" и "Цирк".