И слышит, как за тонкою стеною пришедший гость беседует со мною".
"Неужели товарищ Жданов, - спрашивал себя Фадеев, - не читал этих и других стихов, если написал в докладе: "Анна Ахматова является одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота, ...является одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократической поэзии, абсолютно чуждой советской литературе. Что могут дать ее произведения советской молодежи?""
Фадеев шелестел страницами, читал стихи заново, искал то, что нашел Жданов, и не мог найти. Все это напомнило ему поиски черной кошки в темной комнате, где ее нет.
Женское сердце всегда загадка, а поэтическое - тем более. Возможно ли забираться туда хирургическим скальпелем, ампутируя неугодные струны?
Хвалила стихи Ахматовой нарком Александра Коллонтай: "...в ее творчестве трепещет и бьется живая, близкая, знакомая нам душа женщины переходной эпохи, эпохи ломки человеческих психологий... Анна Ахматова - на стороне не отживающей, а создающейся идеологии".
Восхищалась Ахматовой революционерка Лариса Рейснер, послужившая прототипом комиссара в известной пьесе В. Вишневского "Оптимистическая трагедия". Она писала: "Вы - радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлебывался грязью, умирая от горя..."
Фадеев знал, как при желании могут ошельмовать любого, и приходил в неподдельный ужас от этого.
За год до войны, читая заметки Андрея Платонова о творчестве Ахматовой, Фадеев был готов подписаться почти под каждой строчкой статьи. Он в душе соглашался с мнением Андрея Платонова, что "задерживать или затруднять опубликование ее творчества нельзя".
Оба не остались равнодушны к удивительному поэтическому открытию: "Я ведаю, что боги превращали людей в предметы, не убив сознанья, Чтоб вечно жили дивные печали..."
При всей твердости коммунистического мировоззрения Фадеев не пытался возразить Платонову, утверждавшему, что "не всякий поэт, пишущий на современную тему, может сравниться с Ахматовой по силе стихов, облагораживающих натуру человека... Ахматова способна из личного, житейского опыта создавать музыку поэзии, важную для многих".
Он не мог отрицать ахматовские строки, приведенные писателем:
О, есть неповторимые слова,
Кто их сказал, - истратил слишком много,
Неистощима только синева
Небесная!..
"Грустные глаза"
Удар по Зощенко наносился из двух орудийных стволов главного калибра. Один по творчеству, другой по личности.
Если Ахматову наградили единственным оскорбительным выражением "блудница", то Зощенко окатили потоками словесной грязи!
Фадеев, никогда не терявший фасона даже при сшибках с товарищем Сталиным, слушая ждановскую брань, непроизвольно втягивал голову в плечи и старался ни с кем не встречаться взглядом. Он чувствовал, как лицо его краснеет, будто от пощечин. Ругательства были расчетливо расставлены в докладе, образуя тяжелую цепь.
Для начала Зощенко обзывался мещанином и пошляком, "который избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта".
Затем в ход была пущена зуботычина, что "только подонки литературы" могут создавать подобные произведения. Потом посыпались очередные затрещины и удары: "Зощенко с его омерзительной моралью"; "пошлая и низкая душонка Зощенко"; "насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко..." Фадееву вспомнились слова из осетинского эпоса: "От упреков болеют, от оскорблений умирают".
В докладе Жданов утверждал, что "Зощенко изображает простого советского человека низким, мелким и пошлым, позволяя себе из года в год хулить благородный труд этого советского человека... Почему же советские люди, наследники своего великого прошлого, должны мириться с этим".