Записал в дневнике: "Разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти".
Делился впечатлениями с писателем Вересаевым: "В самое время отчаяния, по счастию, мне позвонил генеральный секретарь. Поверьте моему вкусу, он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно..."
30 мая 1931 года вновь обращается в Кремль. "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны..."
За этими словами скрывалось многое. После сожжения рукописей первоначальных вариантов романов "Мастер и Маргарита" и "Театр" окрыленный писатель опять принимается за работу над ними.
Письмо Булгакова не оставило Сталина равнодушным. Слава богу, как приятно сознавать, что с твоим именем связаны не одна коллективизация и ликвидация кулачества, а новый творческий подъем лучшего, талантливейшего драматурга советской эпохи. К сожалению, об этом не заявишь громогласно, как о поэте Маяковском, но признание для себя многого стоит, "товарищу Сталину удалось сохранить и приумножить творческий инстинкт писателя Булгакова".
Этот товарищ больше не мог отсиживаться и выжидать.
В октябре 1931 года на премьере в Художественном театре спектакля "Страх" по Афиногенову, наплевав на все, спросил: "Почему не идет хорошая пьеса "Дни Турбиных"?"
Знал, конечно, как бы могли ответить реперткомовцы на такой непростой вопрос, на кого сослаться. Но кто бы решился.
И вот уже в декабре товарищ Сталин снова смотрит на мхатовской сцене любимый спектакль, радуется встрече до слез, а за кулисами пожимает руки воскресшим, дорогим его сердцу Турбиным, говорит Хмелеву, не скрывая чувств: "Раз ваши усики на месте, значит, все идет как надо". Неужели в будущем не разберутся, что это не он жалкий прокуратор Иудеи Понтий Пилат, отправивший Иешуа на Голгофу?
А вот Мастер это понял и оценил. Не зря же он опишет разговор Воланда с Левием Матвеем. Сталин не раз вспомнит это диалог, успокаивая себя.
"Не будешь ли так добр подумать над вопросом, - спросит Воланд у Матвея, - что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени. Ведь тени получаются от предметов и людей". Это и писатель Достоевский признавал, сказав: "Для счастья нужно столько же несчастья".
Разве не товарищ Сталин посоветовал принять Михаила Афанасьевича на работу по специальности сначала в Театр рабочей молодежи, потом во МХАТ, а после его трений с режиссурой - в Большой театр.
В который раз он перечитывает рукопись романа о Мастере. Думает, прикидывает, ищет варианты.
Абсолютно невозможно напечатать, хоть с купюрами, хоть без. Все равно что признать, будто Октябрьский переворот совершили зря. С одной стороны, можно было попытаться закрыть глаза на всего-то четырехсуточное пребывание Воланда в Москве. Не такую бесовщину знала первопрестольная.
От трудных мыслей у Сталина вырывается долгий вздох. Партийность в литературе - это, конечно, дважды два, но выглядеть дураком в собственных глазах - черт знает что. Он долго смотрит в окно, выпуская табачный туман. Только стены слышат его безответный вопрос: "Почему жизнь такая дурацкая? Такая бестолковая?"
Остается для собственного удовольствия находить на страницах рукописи штрихи, адресованные товарищу Сталину. Иногда скользящие, касательные, как упоминание о регенте-певчем, кем он был в духовном училище. Или прямые намеки, взятые из его выступлений или статей. Например, реплика Кота Воланду: "История нас рассудит", вопрос Понтия Пилата рабу: "Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве что-нибудь украл?"
Наконец, достойное описание начальника тайной полиции Иудеи Афрания, наделенного точным сходством с товарищем Сталиным.