Тамошние актеришки не умели носить офицерскую форму и смотрелись бы как комиссары. Да и местечковые мейерхольды неизвестно в какой цвет могли выкрасить Турбиных.
Мхатовский спектакль смотрели не одни москвичи. Вывозили его на гастроли.
Конечно, товарищ Сталин не кривил душой, утверждая, что пьеса не принижает, а только подчеркивает силу большевиков, сумевших одолеть такого противника, как Алексей Турбин. Но смотрел спектакль без малейшего чувства превосходства и злорадства.
Ему нравились эти приятные, культурные люди, напоминавшие тифлисских батоно, не похожие на голодранцев, среди которых прошла большая часть его жизни.
Любопытно получалось: с одной стороны, он с юности боролся с господами всех мастей, а с другой - испытывал к ним интерес и уважение.
Пусть не покажется странным, но некоторые так называемые соратники по общему делу вызывали у него самые недобрые чувства, чего не мог сказать о булгаковских персонажах.
После третьего посещения он не на спектакль приходил, который знал, как свои пять пальцев, а чтобы встретиться с симпатичными веселыми "беляками", которые получали удовольствие от жизни, не ныли, не жаловались и ни у кого ничего не просили. После очередного спектакля долго не мог уснуть. Мысленно беседовал с ними, спорил, шутил. Естественно, не затрагивая темы коллективизации, индустриализации и борьбы классов... Кому такое взбредет в голову...
Не раз ему представлялась картина, как он в первом акте появляется в доме Турбиных. Случайный прохожий. Ошибся адресом. Чего в жизни не случается. Он даже приписал в своей программке к действующим лицам в самом низу: "Случайный гость".
Конечно, поставил им на стол хорошее вино, фрукты...
И вот они выпивают, шутят. Он, с разрешения Алексея, за тамаду. Произносит тосты, слегка приударяет за Еленой: учит танцевать лезгинку. Сам, как павлин, ходит вокруг на пальцах, не поворачивая головы... Асса!..
...Из ложи до сцены два шага. Но даже ему не одолеть...
Когда репертком снял "Турбиных", сначала махнул рукой: им видней, с них спрос. Но вскоре не мог найти себе места. Зачастил в Большой, но "Турбиных" не хватало. Узнал, что даже декорации поспешили разобрать. Значит, понимали - спектаклю конец.
В феврале 1929 года в письме "красному" драматургу Билль-Белоцерков-скому, выступавшему за запрет "Турбиных", не дипломатничая, заметил: "...Что же касается собственно пьесы "Дни Турбиных", то она не так уж плоха, ибо дает больше пользы, чем вреда". Представил лицо Белоцерковского, читающего такие строки.
Сталин знал: к сожалению или к счастью, классовая преданность никому таланта не прибавляла. Высказывался, как бы сожалея: "Билль-Белоцерков-ский неинтересно пишет, скучно пишет".
Выдерживая долгую паузу, посасывая трубку, давал время осмыслить сказанное. Но вместо ожидаемого продолжения анализа творчества автора "Шторма" вдруг делал крутой поворот, хитровато прищурившись: "Булгаков интересно пишет. Остро пишет..."
Однако наступил момент, когда Булгакову стало не до "письма". В 1929 году он сообщает младшему брату Николаю в Париж: "Вокруг меня уже ползет мелкий слух о том, что я обречен во всех смыслах. Вопрос о моей гибели - это лишь вопрос срока, если не произойдет чуда".
Впоследствии в романе о Мастере и Маргарите Булгаков расскажет о своем состоянии в это время: "После смеха и удивления от ругательных статей наступила третья стадия - страх. Я стал бояться темноты... Стоило перед сном потушить лампу в спальной комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами..."
Но жила, очевидно, у Михаила Афанасьевича изначальная вера в чудеса, о которой он писал брату в Париж.