Не понимаю, почему он на меня ополчился. Мы же даже не знакомы. Чего он справки наводит постоянно? Чем я его задел?
Ты, дорогой человек, сыскарь первоклассный, но в психологии человечьей ни черта не смыслишь. Простые людские эмоции, такие как обида, гнев, ревность, радость и страх не свойственны страдающим профессиональной деформацией, коим является Иотаутис. А я, знаешь ли, и сочувствую ему, и вместе с тем завидую таким толстокожим натурам. Он почти машина делопроизводства, идеальный служащий не просто ничего личного, но и никакой личности. С тех пор, как погиб Плигин. Голос Барабаша посерьезнел. Иотаутис любил его до самоотречения, до истомы душевной. Казалось бы, что может быть у них общего вялолицый 120-килограммовый советник юстиции и будто вылепленный из мрамора заслуженный артист цирка, ан-нет до остановки кровотока, до почернения фаланг пальцев от концентрации сигаретных смол. А ты спрашиваешь «чем задел?» Да он плевок в лицо забудет через минуту. Если плюнули в него не при исполнении, ибо тут уже статья.
Плигин был двурушником и вертопрахом. Горит в аду и поделом ему. Чего стоят его фокусы с овощебазой!
Человек слаб. Благодаря этому тривиальному факту у меня есть звание и должность, а у тебя хлеб насущный, Барабаш усмехнулся. Анекдот недавно хороший услышал. Мужик едет на пригородном автобусе в маленький городишко. В конечном пункте спрашивает водителя: «Есть ли у вас в городе бордели?». Тот отвечает: «Нет, у нас очень пуританский городок, но есть одна тема: вечером идите на кладбище. Рядом с церковью каждый день до полуночи молится одна монахиня. Подойдете и скажете, что, мол, так и так, дочь моя, я Иисус, так что отсоси мне. Она поверит и отсосет». Мужик вечером приходит к церкви и видит монашку ну и говорит ей всё как водила велел. После завершения процесса, короче, решил постебаться над ней. Я, говорит, тебя обманул. Я не Иисус, а просто турист. Она отвечает: «Это еще кто кого обманул! Я не монахиня. Я водитель автобуса».
От смеха Игнатова растащило на истерический фальцет.
Вот за что я тебя, Юрик, люблю ты всегда смеешься над моими анекдотами. А жена и дочка их не понимают!
Игнатов окончательно успокоился и вновь вернулся к изначальной теме.
Скажи мне, Алексей, если я всё же наткнусь на Иотаутиса, чего ожидать?
Вопросов про Крапивина, как минимум. Это только то, что лично я знаю о его интересе к тебе. Ну и по всем другим своим художествам будь готов.
А про Крапивина что ему отвечать? Или послать подальше «присылайте повестку»?
Не обостряй. Говори то же, что и до закрытия дела. Скажи, мол, очутился у него на даче волею случая. Руки у него не было еще с вечера. Дверь в свою комнату он выломал сам. Баню поджег не ты. В подполе ты оказался из-за глупой шутки покойного. Собаку повесил он.
Понял, спасибо. Я чист как слеза праведницы.
Ага. Той, из анекдота.
Игнатов снова зашелся в радостном исступлении.
Мне сообщат, когда он уйдет. Поскучай пару часов.
Игнатов стоял на обочине дороги и пролистывал список контактов в телефоне.
Эрнест Карлович, здравствуйте. Я рад, что Вы, наконец, мне ответили.
На другом конце послышался тихий грудной голос.
Юрочка, дорогой, как Ваше здоровье?
Вашим заступничеством перед Всеблагим, мягко и без иронии произнес Игнатов, иначе не могу объяснить недавнее исцеление.
Я думал о Вас ежедневно, наводил справки через Всеволода. Получили мои гостинцы?
Конечно, Эрнест Карлович, трапеции отменные. Стопроцентное попадание. Хотел бы сейчас заехать к Вам правда, у меня всего пара часов.
«Всего пара часов». Надо же как собеседник медленно выдохнул, «Всего пара часов». Всего, да не всего. Время Знаете, на днях у меня случился приступ радикулита. Вы уж не серчайте на эту мою откровенность знаю, что не любит молодежь разговоры про болезни стариковские, но Я не жалуюсь, нет. Я в строку Ваших, Юрочка, слов.
Он тяжело выдохнул, собираясь с силами.
Так вот, радикулит. Неудачно повернулся и застыл. Ни с места. Посреди Синей Комнаты. Боль была адская ни выдохнуть, ни вдохнуть. Как вкопанный стоял. И, знаете, Юрочка, страх, страх Не головной и даже не сердечный прям-таки сквозной, нутряной, осевой. Умом понимал, что нужно перетерпеть, переждать, перестоять. Через час-другой должны были прийти мои курды. Немного побуду памятником, думаю. Но душа мечется, вот в чем дело. Некуда ей деться, ни миллиметра свободы. Понимаете, Юрочка, если у памятников есть души, то эти души несчастнее тех, что томятся в геенне огненной. Потому что там, в пекельном царствии, им дозволено возопить, забиться в агонии безумной, а тут Тут даже вдох давался с болью. Знаете, будто в воздухе растворили эссенцию страдания. Казалось, будто мой паралич своим источником имеет пространство, поглощаемое легкими. Так и памятники им не закричать, не заплакать. Только представьте себе такую нулевую точку свободы. Попробовал спустя минут пять пальцем пошевелить так этот еле заметный сигнал от мозга к конечности тут же был перехвачен той невидимой анакондой, что намертво вцепилась мне в спину и обвила остов. Я через силу перевел взгляд на стену в поисках какого-нибудь духовного утеса, о который смогу опереться на время паралича. И, знаете ли, нашел. Старые настенные часы. Тикают негромко, слышны только в полной тишине, когда слух заострен, как наконечник ахиллесова копья. Я, что называется, уцепился за них. Вгляделся, впился. Мне невыносимо было быть собой, ох невыносимо, невозможно, неподъемно, нестерпимо. Я должен был переместиться вовне. Я слился с секундной стрелкой, я познал ее, понимаете? Каждое ее положение сделалось для меня особенным. Первые десять секунд минуты она проходит деловито и молодцевато, вторые бодро и осмысленно, третьи медлительно-озадаченно, четвертые скованно и осторожно, пятые на пределе сил, на экстремуме воли, последние на втором дыхании, но непреклонно. Путь от нуля до нуля более трагичен, чем гибель всего живого. Хотя бы потому, что когда гибнет мир, то он гибнет, а стрелка должна идти дальше, без пауз, без оглядки. Можно ли представить жизнь, в которой нет места взгляду назад? Я не мог оглянуться назад, я был превращен в окаменелость беспощадным ходом биологических жерновов. И она не могла. Мы были заодно, мы были одним. Это не литературная красивость, не барочная завитушка на фасаде речи это чувство: физиологическое, клеточное, мышечное. Через двадцать-тридцать оборотов ее-меня я почувствовал, что насыщаюсь временем, поглощаю его, просеиваю его. В какой-то момент я понял, что совершенно счастлив. А когда шестипудовая фея в синем костюме сделала мне инъекцию вольтарена, и я смог вытянуться на кушетке, то испытал ангедонию, страшную тоску по утраченному экзистенциальному ориентиру, ностальгию по боли и страху, въевшихся в вечный круговорот времени.