Я заметил, вернее, уже потом, вспоминая случившееся, вспомнил, что Каменский то и дело оглядывался, словно опасался слежки. Разговор не клеился, несколько раз я напоминал ему про обещанное заявление для прессы, но он рассеянно отвечал: „Сейчас. Сейчас…“ Как я теперь понимаю, он вел меня в какое-то известное ему место, но дойти мы не успели. Сзади послышался цокот копыт по мостовой. „Это они!“ — шепнул Каменский, оборачиваясь и стискивая мне запястье. „Кто?“ — спросил я. „Те, о ком я собирался вам рассказать…“ Нас нагоняла запряженная парой черная карета без фонаря. Меня поразило, что сидевший на козлах кучер был в маске. Левой рукой он натянул вожжи, придерживая разогнавшихся лошадей, а правую резко выбросил вперед. Я увидел зажатый в ней револьвер. Грянул выстрел, Каменский упал; я кинулся к нему, а кучер вновь нахлестнул лошадей, карета понеслась и пропала за углом. Лишь тогда Каменский открыл глаза. „Со мной все в порядке, — сказал он, с моей помощью поднявшись на ноги. — Не притворись я убитым, в меня стреляли бы еще и еще“. — „Полиция!“ -.крикнул я. Он усмехнулся: „Полиция тут бессильна. Эти фанатики вынесли мне смертный приговор, но до сегодняшнего вечера у меня была надежда, что они не посмеют исполнить свою угрозу“. На вопросы о том, кто они, эти фанатики, и почему хотят его убить, ответа я так и не получил. „Прошу вас, не настаивайте, — говорил Каменский, — на карту поставлена моя жизнь, теперь я должен еще раз все обдумать и взвесить, чтобы не делать опрометчивых шагов“. Наконец, предварительно взяв с меня обещание не предавать все увиденное гласности, он сказал: „Хорошо, на днях я вам пришлю мою последнюю книжку, из которой вы многое поймете. После встретимся, Бог даст, и поговорим“. Больше мы с ним не встречались. Когда я узнал о его смерти, мне не оставалось ничего иного, как предположить, что второе покушение удалось и палач в маске настиг свою жертву. Поэтому, сознавая фантастичность моего рассказа, я обращаюсь к тем из наших подписчиков и читателей, кто вечером 25 апреля около 9 ч. видел в районе Караванной ул. карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске, или слышал звук выстрела и может подтвердить…»
Из записок Солодовникова
В конце 1911 года, еще до моего прибытия в Монголию, ургинский первосвященник Богдо-гэгэн Джебцзун-дамба-хутухта, «живой Будда», восьмое перерождение жившего в исходе XVII столетия тибетского подвижника Даранаты, стал светским владыкой монголов с титулом Богдохана. Это был закономерный итог антикитайского движения, главнейшее, наряду с собственной таможней, свидетельство национальной независимости. Монархическую форму правления кочевники считают единственно возможной, а что касается ее конкретных воплощений, то победила идея теократии. Она оказалась наиболее стойкой по сравнению с другими, менее архаичными, но и менее жизнеспособными идеями, которые в лице ханов-чингизидов, правителей четырех аймаков Халхи, внезапно умерли от каких-то загадочных болезней. Началась Эра Многими Возведенного, то есть всенародно избранного на престол монгольского хагана. На деле это означало победу узкого клана влиятельных столичных лам, большей частью выходцев из Тибета. Княжеская партия была разгромлена и затаилась в ожидании того момента, когда на повестку дня встанет неизбежный и трудноразрешимый вопрос о порядке престолонаследия.
В начале первого года новой эры японский консул подарил Богдо-гэгэну автомобиль, после чего тот как-то вдруг охладел к русскому проекту строительства железной дороги от Бийска на Калган, через Ургу. Поползли слухи, что концессию передадут японцам. Чтобы вернуть утраченные позиции, из Иркутска в дар хутухте привезли две пушки-трехдюймовки, в войска не попавшие и оставшиеся при его резиденции.