Память об испанской трагедии жила в сердце посла постоянно: всего десять лет назад, когда переехал в Москву и получил с женой Лидией маленькую комнату в старых домах студенческого общежития на Ново-Алексеевской улице (печка дымит, с дровами проблема — пойди достань, стена сырая), он повесил на дверь карту Испании и каждый день передвигал красные и черные флажки, прослушав из шершавойтарелки репродуктора последние известия; первая схватка с фашизмом — репетиция второй мировой войны; многое можно прощать людям, лишь беспамятство преступно и прощению не подлежит.
Роумэн (Нью-Йорк, ноябрь сорок шестого)
Нью-Йорк ошеломил Кристину, когда их самолет еще только кружил над городом: на шоссе по направлению к аэропорту змеилась сплошная белая река, а от него, к центру, — красно-желтая.
— Боже, сколько машин! — крикнула Криста, прижавшись к Роумэну; уши заложило, слышала плохо, поэтому говорила, как глухая, — очень громко. — Ну и ну!
— Красиво, да?
— Ох, как красиво!
— Нет города более прекрасного, чем Нью-Йорк.
— А почему его ругают ваши писатели?
— Так полагается. Ругают обычно то, без чего жить не могут. К чему равнодушны — то не ругают.
— Мы поедем к тебе или ты сначала покажешь мне город?
— Мы совместим эти два занятия, человечек. Поскольку мне некуда везти тебя, квартиры-то у нас нет, придется побродить по городу, ты решишь, в каком районе мы снимем номер. А заодно я покормлю тебя.
Она прижалась к нему, ткнулась лицом в шею:
— Тебе не приходило на ум, когда мы летели через океан, что людям Гаузнера стоило бы нас взорвать?
— Еще как приходило.
— Боялся?
— А мы бы с тобой все равно уцелели. Упали б около острова, там рыбаки живут, пять домиков на берегу океана. Промерзли бы, конечно, но это не беда, согрелись бы в кровати.
— Послушай, за что мне выпало такое счастье, а?
— За твои прегрешения.
— Неужели бог такой добрый?
— Мой — очень. Я его часто вижу. Точь-в-точь, как на маминой деревянной иконе; он мне часто подмигивает: давай, мол, Пол, все идет, как надо, жми.
— Ты это сейчас выдумал?
— Честное слово. Только не кричи так, я тебя слышу.
— А я ничего не слышу.
— Открой рот и начни глотать, сразу уши прочистятся.
— А я не хочу. На посадке моторы так страшно ревут, что кажется, вот-вот пропеллеры заклинит от напряжения.
— Ты плохо пристегнулась.
— По-моему, все в порядке.
— Затяни ремень потуже.
— А как же отстегиваться, если начнем падать? Не успею к выходу.
Он засмеялся:
— Глупышка, ты не успеешь ничего понять, если он начнет падать, это все происходит в секунду, в этом вся прелесть аэроплана: трах — и нет!
— Не пугай.
— Страшно?
— Обидно.
— Выбрались, летим домой — и на тебе?! Ты про это думаешь?
— Конечно.
«Хорошо, если выбрались, — сказал он себе. — Очень хорошо, если все кончилось, но скорее всего дело только начинается, слишком уж ювелирная была работа, чтобы отпустить нас просто так. Главное — впереди, только б скорее началось. Самое страшное в жизни — ожидание, когда сердце тянет, а душу крутит и жмет; ожидание живет вместе с ощущением бессилия — ужасное чувство собственной малости; не зря человека заключают в тюрьму и держат неделями одного в темной камере... Тогда — по прошествии томительных недель, а то и месяцев — даже следователь кажется посланцем надежды; полная аберрация представлений, как мало человеку надо...»
В аэропорту — шумном, громадном, многоязычном — Роумэна окликнули.
— Представьтесь, пожалуйста, — Роумэн оглядел человека, который подошел к нему, неумело сжимая в руке букет красных гвоздик.
— Я Роберт Гилл, меня прислал мистер Макайр, чтобы приветствовать вас на родине.
— Как это мило, мистер Гилл, познакомьтесь, это моя жена.
— Очень приятно, меня зовут Крис.
— Это вам от мистера Макайра, — сказал Роберт Гилл, протягивая ей цветы.