Страх, тем не менее, вскорости прошел, но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и редактор „Русской мысли“ Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития. Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн очень животных любил», — Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: — вы знаете такого писателя?
— Что-то слыхал, — ответил Штирлиц.
— Вряд ли, — улыбнулся Пьетрофф, — вы только Достоевского знаете... Эмиграция переиначила: «Толстоевского»... «Так вот, — продолжил он чтение письма, — попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают через забор — не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи, обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю. Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече — к великому его удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее — и себе в рот. Так и ели: одну — Куприн, а вторую — обезьяна... А после Куприн и говорит: „Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит, пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева „Проклятие зверя“?! Ну, выпусти“» Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ, протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и — деру! А он вдруг как зарычит! Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только попугай — с метр величиной, говорит, как мы, — стал хохотать, приговаривая: «Мерд! мерд! мерд!». Ну, а назавтра меня погнали, сейчас нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан переплыть?»
Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы.
«Не хватало еще, чтобы и я заплакал», — подумал Штирлиц, чувствуя в горле комок.
— Сеньор Пьетрофф, — сказал он, поднимаясь, — я вижу, как вы увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
— Да вы мне ничуть не мешаете!
— Мешаю, — отрезал Штирлиц. — Мне совестно, что я оторвал вас от этой... От этого горького счастья...
— Что вас будет интересовать?
— Информация о Советской России. Условия вступления в вашу ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро?
— Из Рио мы только что получили подборку Горького, Островского и Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле живут, до культуры ли им?! Я буду рад посвятить вас в нашу работу... Простите, кто вы по профессии?
— Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра...
После письма священника ему нужно было побыть одному — сердце сжало безнадежной тоской. Такое надо переживать в себе, чтобы никто тебя не видел; слишком больно за русских, а это трудно скрыть, могутпрочитать ; нельзя.
...Около пансионата его окликнул мальчишка. Штирлиц не сразу разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы — мальчуган улыбнулся:
— Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу.
— А что ты мне можешь сказать? — удивился Штирлиц, достав из кармана монету.
— Этого мало, сеньор, — сказал мальчик. — Дело касается не меня, а вас.
Штирлиц протянул ему еще одну монету:
— Слушаю тебя.
— Сеньор, дело в том, что другой сеньор, с которым вы приехали в город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали.