А там — на ваше усмотрение: или обратно, или вдоль по Паране к Асунсьону...
— Сколько туда миль?
— Около двухсот, я думаю... Но там охота — так себе... Рыбалка, правда, хорошая, какие-то особые рыбины, их тут называют «дора»... А еще есть «субуби», тоже, скажу я вам, объедение...
— А вдоль по Паране нет курандейро?
— Есть, но не те... Настоящие, которые говорят на своем языке или лопочут по-португальски, живут только на границе с Бразилией. Наши, здешние индейцы здорово окатоличились... Кроме, понятно, диких аче... Не до колдунов им, я же говорю, их отстреливают на кожаные сумочки, очень элегантно: «У меня сумочка из молодой индианочки».
— Бросьте вы к черту, Шиббл, не надо так шутить...
— Да я не шучу... Увижу в чащобе сельвы аче — грохну, освежую, продам вам свежую индейскую кожу, возьму недорого, полета всего лишь...
— Шиббл, зачем вы хотите казаться хуже, чем есть?
— Откуда вы знаете, какой я есть? — тот пожал плечами и полез в подсумок за бутылкой; пил он из горлышка, помногу, отвратительно рыгал, каждый раз произнося при этом невнятное «пардон». — Если б вы знали, каков я на самом деле, вы бы вряд ли пошли со мной в сельву, мистер.
Штирлиц улыбнулся:
— Ну, в таком случае, если бы вы все знали про меня, тоже бы не порадовались.
— А может, я знаю?
— Хм, такого ответа я, честно говоря, не ждал.
— Так что, действительно хотите к курандейро?
— Да.
— Погадать?
— Нет, я в это не очень-то верю.
— Зря. Но про двадцать баков я вполне серьезно.
— А что вы так торгуетесь? Вы же знаете, что деньги у меня есть, здесь сельва, никто следов не найдет, шлепнете — и дело с концом.
— Вы мне сразу показались симпатичным, — заметил Шиббл. — Хорошо думаете, с перспективой.
«Сейчас самое времяспрашивать , — подумал Штирлиц. — Его можно оттолкнуть вопросами к той стене, опершись о которую придется отвечать правду. Меру приближения к ней я почувствую, при известных коррективах даже версия правды оказывается настоящей правдой; во всяком случае, мне надо понять, как себя вести, парень далеко не простой; когда идешь по нехоженой тропе в сельве, необходимо знать о проводнике чуть больше того, что знаю я, а я знаю лишь то, что его зовут Шибблом».
— Откуда вы родом? — спросил Штирлиц атакующе, таким тоном, который предполагал однозначный ответ.
— А какое ваше дело? — Шиббл снова достал бутылку из подсумка. — Ваше-то дело какое?
«Он англичанин, — подумал Штирлиц. — Слава богу, хоть в этом я убедился. Немец поддался бы моему тону, назвал свой родной город или деревню; хотя — зависит от интеллекта. Бедный шофер Ганс, которого так любил Мюллер и так щедро отдал мне, чтобы парень следил за мной, и так спокойно приказал выпустить в него обойму из „парабеллума“, на вопрос о том, где живет, начал описывать мельницу своего отца на развилке дорог возле Бранденбурга. Очень, кстати, поэтично описывал: и белые балки каркаса, на которых держался дом, и герань на подоконниках, помнил даже, на каком окне какого цвета, — ни в ком нет такой доверчивой поэтики, как в крестьянах, оторванных от земли. Парадоксально, но именно они хранят исступленную верность человеку, который оторвал их от деревенского дома и привел в каменныйпорядок города; действительно, этот Ганс был предан Мюллеру всецело, без какого-то внутреннего резерва, присущего осторожному — в привязанностях — горожанину».
— Вы женаты?
— Опять-таки не ваше дело.
«Вот что значит островное воспитание, — подумал Штирлиц. — Он отвечает только на такие вопросы, которые ему интересны или в чем-то выгодны; все остальное — его собственность, табу для посторонних».
— Разговорчивый вы парень, — заметил Штирлиц.
— А чего болтать-то? Каждый ответ — оружие, которое можно обратить против ответившего.