Через полчаса мы прилетим, будет болеть голова... Аспирин действительно здорово помог.
— А я что говорил...
— Пол, а на каком языке мы сейчас с тобой беседовали?
Он недоуменно посмотрел на нее:
— Черт, действительно? На каком?
— На немецком, любимый.
— Правда?
— Правда. Ты меняешь языки, как носовые платки. И по-испански можешь так же?
— По-испански мне легче, я и думаю-то на испанском. Неужели мы говорили по-немецки?
— Ты правда не помнишь?
— Даю тебе слово.
— На немецкий перешла я. Пол.
— Почему?
Она кивнула на человека, который сидел в кресле перед ними:
— Джентльмен очень интересовался нашим разговором.
— Тебе показалось.
— Нет. Он очень интересовался нашим разговором. А в тебе я открыла еще одно удивительное качество: ты доверчив, как маленький.
Он покачал головой:
— Неверно. Маленькие более недоверчивы, чем взрослые. Попробуй, помани на руки малыша, если ты не брит и неряшливо одет... Он так зальется плачем, так станет хвататься за маму...
— Если поманит женщина — пойдет.
— К тебе — может быть. Я бы на его месте пошел. Сразу же. А к какой другой женщине — будет раздумывать. Я очень часто вспоминаю свои чувствования, когда был маленьким. Правда. Я с годами научился верить людям. Чем больше меня обманывали, тем больше я верил. Очень странно. Знаешь, это как в боксе навязывать сопернику ближний бой. Надо навязывать окружающим доверчивость, тогда им будет стыдно делать тебе зло. В каждом человеке живут и бог, и дьявол: кого в нем вызовешь, того и получишь.
Криста снова поцеловала его руку.
— Только б подольше все это продолжалось, — шепнула она, — только б это продолжалось как можно дольше, боже милостивый... Я никогда, никогда, никогда, никогда не была такой счастливой, как сейчас.
Когда в аэропорту Лос-Анджелеса он бросился к Грегори Спарку и Элизабет, чуть не сшибая всех на своем пути, Криста вдруг сделалась белой, как бумага, ноги ее ослабли, она прислонилась к стене. Так же побледнел и Спарк, когда увидел ее, поняв, что она и есть миссис Роумэн.
И у нее, и у него были основания для этого: Кристаработала по Спарку осенью сорок четвертого, когда была отправлена в Лиссабон Гаузнером; в свою очередь, Спарк был увлечен ею, и ему тогда стоило большого труда (если допустимо определить таким словосочетанием все то, что он тогда пережил) разомкнуть ее руки на шее и сказать ей про Элизабет, которую он не может бросить, а пуще того сыновей, без которых мир для него кончится.
— Криста, скорее же! — крикнул Роумэн, оглянувшись.
— Ей плохо, — сказала Элизабет и бросилась к Кристе, по-прежнему стоявшей возле стены; бледность ее сделалась какой-то синюшной; тени под глазами казались столь темными, что даже пропал морской цвет громадных глаз, они сделались пепельными, пустыми.
— Ей плохо, — повторил Роумэн и, бросившись следом за Элизабет, обогнал ее, стремительно лавируя между людьми — точно так, как его учили в диверсионной школе перед забросом в немецкий тыл.
Спарк стоял на месте, не в силах двинуться с места, до странного явственно ощутив себя маленьким мальчиком, которого мама потеряла на вокзале; они тогда ехали в Питтсбург, это было перед пасхой; тьма народу; мама сказала, чтобы он постоял у стены, никуда не отходил, он и стоял, но потом увидел щенка, которого вела на тоненьком металлическом поводке седая дама, и вдруг заметил, как щенку режет шею; бросился следом за маленьким шоколадным пуделем. Тот все оглядывался на него, они же были на одном почти уровне, а как собака выразит свою боль, если не посмотрит в глаза богу, он ведь все понимает, громадный пятилетний бог на двух ногах (как они могут держаться на них, это же такое искусство, воистину, хозяева — существа высшего порядка, попробуй не подчиняться им).