И, спросив, сразу понял, что сморозил какую-то глупость. Мужики, интерес которых ко мне благополучно утих, воззрились на меня. А тракторист сказал:
- Во-он за больницей. Палисадничек там, лодка большая перевернутая лежит. Он сейчас дома.
- А почему кличка такая? - спросил я, решив уже идти до конца.
- "Шевроле" - это импортная машина. У тебя ее нет, а у него была, - сказал один.
- Когда послом в Копенгагене работал, - добавил второй.
- Да нет! Он ее на подводной лодке домой привез и ездил по Новозыбкову.
- На лодке он другую привез, тебе говорят... Под этот спор я и ушел.
За аккуратным заборчиком из штакетника я увидел двор с сараюшками, ухоженный дом, а во дворе стоял сухонький человек неопределенного возраста и разговаривал с рыжей собакой. Я подошел к калитке, и человек повернулся ко мне. У него был огромный нос, а где-то за носом посверкивали два любопытных буравчика.
- Зверовая? - спросил я про собаку, чтобы как-то завязать разговор.
Шевроле осмотрел меня, уселся на крыльцо, вынул портсигар с сигаретами "Памир", закурил со вкусом и со вкусом сказал:
- Эт-та собака другая. Можно сказать, совсем не собака. Вот перед ней у меня была со-ба-ка. Да ты садись. Я сел рядом и тоже задымил.
-Верите не веришь, та собака у меня была совсем человек. На белковье, когда народу много идет - а про нее, конешно, все знали, - она сразу в лес. Другие собаки еще воздух нюхают, а она уже лает. Народ тут у нас бессовестный. Што из-под своей собаки, што из-под чужой - им все равно. Абы пальнуть. Убить! А она, как увидит, что к ней с ружьем бегут, сразу лает на пустое дерево. Смотрит он, смотрит на дерево, и получается вывод, что у Шевроле, у меня, значит, пустая собака. На сучья лает. Матернется, собаку пнет и дальше. А тут я. И собачка моя сразу переключается на дерево, где бель сидит. Понял-понимаете?
- Да-да, есть умные собаки, - согласился я.
- Что ты-ы! Та моя только на машинке пишущей не могла печатать. Так все могла. А еще был случай...
...Сколь бы мало ни было объединение людей, особенно в местах отдаленных, в каждой такой ячейке рано или поздно появляется общепризнанный чудак. В одном исследовании по психологии малых групп, помню, доказывалось, что чудак в группе необходим, как необходим был библейский козел отпущения. Шевроле всей предыдущей своей биографией подготовлен к такой роли. Он был подводником еще в мирное время, после войны возил послов в одной из Скандинавских стран, промышлял белку в Якутии, работал шофером на трассах золотых приисков, рыбачил и еще занимался многим другим. Точный перечень его профессий установить трудно, так как рассказы его никогда почти не повторялись дословно, а менялись в зависимости от места, времени и состава слушателей. С крыльца мы перекочевали в дом, вскипятили чай. Скоро я понял, что тут тот самый случай, когда первое впечатление ошибочно. За непривлекательной внешностью бродяги времен Мамина-Сибиряка оказался добряк, неистребимый поэт, изнывающий от обыденного уклада жизни.
- А собаку с собой не берешь? - неожиданно спросил Шевроле.
- Нет. Нету у меня собаки.
- И правильно! Нынче стоящих собак нет. Последняя правильная собака была у меня в Оймяконе в одна тысяча...
- Говорят, у вас ветка ненужная есть? - перебил я его.
- Разве ненужное что бывает? - вопросом на вопрос ответил мне Шевроле.
- Я заплачу, разумеется.
- Так платить не за что. Лодку эту Кодя утащил на деляну и там бросил. Неведомо где. Я молчал.
- Но самого-то Колю сегодня в поселке видели, - неохотно добавил Шевроле.
- Так, может, найти его?
- Так как ты его найдешь? Он сейчас где-нито спирт копытит. Рыскает в поисках. Разве за ним уследишь?
- Вы про собаку начали говорить.
- Я лучше тебе про медведя. У меня вниз по реке избушка имеется. Возвращаюсь я, выходит, с сетей.