С этими словами он подавал старцу тысячу рублей, старик как бы хмелел от духовного разговора с самим апостолом и легкой поступью в больших валенках скрипел по тропинке, под которой на косогоре горбились крыши и заборы, и подвывала чья-то собака в вечерней густоте уютного сумрака. И казалось, что наравне, а может быть, ниже этого путника вилась, гнездилась утренняя звезда. Пространство звенело, звёздочки шевелились, рисовались. Это Иван шёл у монастырской стены и был как бы над всеми. И берёзовый привкус мороза над застывшими валами из бриллиантовой мишуры пьянил его.
Вдоль сугробов медленно пополз тёмно-синий «Фокстрот». Из него вышли две женщины. Подружка Тиффани и фарфоровая незнакомка. Всё на них было глянцевое, отороченное трепещущими перьями и соединенное цепочками, однако это не означало принадлежности к высшему свету, скорее наоборот в приличных кругах кодекс неписаных правил исключает строгое следование моде. Они торопливо выскочили перед скрипящим по снегу Иваном, он открыл им дверь на мостик и провёл в дом и дальше крутой лестницей в свою глубокую келью.
Все святые угодницы к Ивану, прокашлял цепной пёс, высовывая нос из стылой будки с миской заледеневшей еды. Того и смотри, помолодеет.
Кот Гитлер пробежал тайным ходом под стропилами, где шла большая игра, и чуть было не проболтался дяде, что за персоны у Ивана. Но коты не умеют говорить, только подглядывать.
Пиковая дама! бросил Червяковский, астролог-любитель, сотрудник какого-то института, похожий на смышлёного кокера.
Ладно. Партия, нехотя сдался Лимур Аркадьевич и на секундочку представил, что он Бог, и что Червяковский получает от него откровение.
Я безумно боюсь золотистого плена, тихо пропел Червяковский, привычно читая чужие мысли, а дядя мой улыбнулся своей елейной улыбкой и добавил:
Да у тебя стафилококк и тот золотистый.
Они отошли к столику, деликатно сервированному профессором математики Небояркиным. Как и все они, он был актером старинного любительского театра в Доме учёных. Лохматый математик с одного из портретов в университетских коридорах знал толк в ношении бакенбард, понимал в гармонии, ведал пропорции и основания мира, поэтому на его лице как и в квадрате стола царила полная асимметрия. Соблазнительный беспорядок: жидкий алмаз, сотканный в аппарате с кипящим временем, трепетал в иссеченном рисунками графине, рыба предвыборного посула с киндзодзою и крупно молотым перцем молчала о чем-то на пару с жир-птицею гриль, напоминая Червяковскому о былых проигрышах математику, и он, проглатывая досаду, отыгрывался тонкими надругательствами над хозяином дома.
Мистика кругом, поднял рюмку Небояркин. Взять того же Распутина.
Распутина, повторил Червяковский себе под нос, уже плетя невидимые паутинки, Два
Да взять моего дворника, вставил Мур. Ведь такой же хлыст! Вот была с ним история.
Валяй, бросил доктор Тузовский, крупный усатый мужчина с выпирающим клетчатым брюхом, схваченным подтяжками, одиноко катая шары по сукну бильярда.
Задолжал мне этот чудотворец как-то плату за месяц, начал хозяин дома. Я, конечно, скандалить не стал, а взял и написал ему записку на двери «Завтра 8000».
Латифундист, потирая ладоши, пожурил вечный Цукер.
Кащей, согласился Небояркин.
На следующий день без всякой надежды сую руку в пиджак в парадной, продолжал дядя Мур, а там восемь тысяч бакинских початая пачка долларов, перехваченная банковской лентой. Я ничего понять не могу, он же сирота без паспорта и прописки. Говорю Нанке: выгоняем! Валюту вот, при свидетелях сейчас верну. Без квартплаты естественно. А Нанка как бросится ко мне: Не гони человека! Выясняется, что внучка старшая пошалила и на записке знак баксов подрисовала. Нанка решила, что я одикообразился, сняла с моей книжки, добавила из своих, и мне в карман. Она, видите ли, давно уже за него нам платит.
Круговорот прибылей в природе, заметил Тузовский.
Где-то потерял, от кого-то получил, глянул в чужие карты арафатный Цукер.
Вся чудеса сии в житие пойдут, пророчествовал Червяковский. Святый отче Иоанне, моли Бога о нас!
Деньги-то я обратно положил, продолжал дядя Мур. Но у меня комиссия. Я говорю этому негодяю по-человечьи: ладно, та история на совести Нанки, ну сердце у неё доброе. А ты мне комиссию верни три семьсот.