И главное — то, о чём мы спорили на симпозиуме: вперёд или на месте? Ощущают они простор впереди или же глухую стену? Моря наливают и осушают или лелеют садочки и заливчики, тишину оберегают для удильщиков?
И тут он спросил в упор:
— А вы сами отправитесь узнавать? Если там, под камнем, спрятан космический корабль, не корабль, лифт какой-то межзвёздный, вы подниметесь на том лифте в зенит?
— Ну, я полетел бы с удовольствием, но едва ли меня сочтут достойным. Подыщут более подходящего, молодого, крепкого, натренированного, лучше подготовленного физически и технически, астронома какого-нибудь или социолога.
— А если нет времени подыскивать? Если надо решиться сегодня?
Я ужаснулся:
— Только не сегодня. Подумать надо. Столько дел!
Почему я ужаснулся, собственно говоря, почему принял вопрос всерьёз? Видимо, уже воспринимал Граве как человека с сюрпризами. Пришёл скромником: “Ах, я восхищённый читатель, ах, прошу у вас совета…” А потом вытащил свою астрограмму, послание звёзд.
Может, он и у того камня уже побывал, знает, что там найдётся, что там спрятано и сколько надо вылить йода в ухо. Потому и вопрос ставит ребром: “Сегодня готовы лететь к звёздам?”
Бывает так в жизни. Все время твердишь: “Ах, надоело все, устал, хочу в Африку, хочу на полюс, на край света”. И вдруг предложение: “Сегодня полетите в Новую Зеландию?”
— Что вы, что вы, дела, обязанности…
Но какие обязанности, в сущности? Редакционные? Гранки в “Мире”, вёрстка в “Мысли”, договор с “Молодой гвардией”. Обойдутся. Сказал же Физик, что у меня нет воображения, а Лирик — что не хватает тепла. Найдут других, более тепло воображающих. Нет у нас незаменимых.
Семейный долг? Круглолицая жена, круглощекий сын? Как-то он вырастет без меня, любитель солдатиков и паровозиков? Но почему не вырастет? Жена говорит, что я никудышный воспитатель, только потакаю, задариваю ребёнка игрушками. Воспитает.
Так что же меня удерживает? Страх за собственную жизнь? Полно, мне-то чего бояться? Прожито две трети, а то и три четверти. Впереди самое безрадостное: “не жизнь, а дожитие”, говоря словами Андрея Платонова. Ну так обойдётся без дожития.
— Решусь, — сказал я громко. Так громко, что кондукторша посмотрела с удивлением.
Мы не закончили эту тему потому, что трамвай дошёл до конца (“до кольца” — говорят в Ленинграде). Крупноблочные коробки остались за спиной, даже асфальт отвернул в сторону, перед нами тянулась полоса мокрой глины, окаймлённая линялыми заборами. Сейчас, в межсезонье, все калитки были заперты, все окна заколочены. Ни единой души мы не встретили на пути к парку.
Дождь кончился, но набухшая почва так и чавкала под ногами. Вода струилась по колеям, в кюветах бурлили целые потоки. Я сразу же ступил в лужу, зачерпнул воду полуботинками, через минуту промок до коленей, а там перестал выбирать дорогу, шлёпал напрямик, всё равно мокро — внутри и снаружи. Шлёпал и ругал себя ругательски. Как я мог поддаться так наивно? Не понимал, что имею дело с маньяком? Только безумец может в ноябре, глядя на ночь, разыскивать космические корабли в городском парке. Ну ладно, поброжу с ним полчасика и сбегу. Назад в гостиницу и сразу же в горячую ванну А если схвачу грипп, так мне и надо, не принимай всерьёз маньяков.
Наверное, я и повернул бы назад вскоре, если бы у входа в парк не висела схема и на ней я не увидел бы озеро, похожее на гроздь бананов. Мы двинулись по главной аллее мимо киосков, качелей, раковин, беседок, пустых, мокрых, нереальных каких-то. Летом здесь были толпы гуляющих, у каждого столика забивали “козла”. А сейчас никого, никого. Поистине, если бы Граве задумал недоброе, не было места удобнее.
Вот и озеро. Озеро как озеро. Лодочная станция. Лодки вверх дном на берегу.
— Слушайте, Граве, будем благоразумны.