За метлу-у, наконец вымучил Николаич и, глядя на него, можно было подумать, что он крайне удивлён такому событию.
Выпить хочешь? спохватился Архипыч, безотлагательно наливая по сто пятьдесят.
Слегка взбодрившийся Николаич подтвердил догадливость друга волевым движением головы:
Да! За метлу!
Нет-нет, за метлу пили, воспротивился Архипыч. Давай другой тост.
Выпьем! поднимая высоко стакан, крикнул Николаич и собрался осушить посудинку, но не тут-то было.
Э-э, не-ет. Очень просто, я даже сказал бы сухо. Давай новый.
Вмажем!
Не обижай, друг.
Вздрогнем! не задумываясь, пытался исправиться коллега.
Старо, как мир.
Накатим по одной!
Зря. Я собираюсь не по одной, ещё не глубокая ночь.
Пропустим!
Не пойдёт, девочек нет.
Вье
Нет-нет, без пошлостей, пожалуйста. Мы культурные люди, культурно проводим досуг. Зачем, чтобы завтра соседи на меня пальцем тыкали?.. Они изо всех щелей услышат.
Наступим на стакан!
Уже теплее, Николаич. Ещё поднапряги свои мощные прямые извилины.
Будем!
Опять за старое?
Дёрнем!
Фу-у! укоризненно качал Архипыч головой.
Поехали!
Да-а-а. Ты уже докатился.
За здоровье ваше, а в горло наше! выдал Николаич монолог.
Это скупердяйство какое-то, возмутился Архипыч.
За успех! тщился Николаич творить нечто оригинальное, но безуспешно.
В труде? иронично заметил Архипыч.
Клюкнем!
Речь алкаша, не иначе. Ты скажи ещё тяпнем, хлопнем, хлебнём, дерябнем дербалызнем, в конце концов.
За счастье!
Дурень, счастье-то у тебя в руке, ты его греешь, но никак не выпьешь. Какое ещё тебе надобно счастье в наши года? Скажи ты что-нибудь человеческое!
За баб!.. Архипыч, взмолился Николаич, у меня скоро водка закипит в стакане. За баб!!!
Ну, наконец-то что-то путёвое услышал. Пьём! За баб!
Едва последние капли проскользнули из стаканов в желудки коллег-собутыльников, как на пороге кухни появилась заспанная и взъерошенная супруга Архипыча.
На лице её несложно было прочитать крайнее возмущение.
Сейчас сейчас я с вами и за баб, и за метлу поквитаюсь, полуночники!
Быстро оказавшаяся в ладони прочная, видавшая виды чугунная сковородка сталинских времён указывала, что для шуток места больше не оставалось.
Успев шустренько выпить, и тут же окончательно протрезветь, Николаич не стал дожидаться развёртывания боевых дальнейших действий, и через пару секунд стук его башмаков слышался уже в подъезде.
Оставшись наедине с супругой, Архипыч не бросился в бегство, а застенчиво (то есть, держась за стенку) заштормил мимо жёнушки.
Главное, многоуважаемая и дорогая моя это спокойствие. Правду я говорю, ненаглядная? ласково проблеял он.
Ты только не вздумай дойти и лечь возле меня, прилежный мой, «ненаглядная» скрипнула последними шестью зубами и резким властным движением полководца указала Архипычу на входную дверь: На коврик, марш на коврик!
Иду, красавица моя бл блондинистая, не возроптал мужичок, но к коврику не направился, ибо лёгкий крен изменил курс дворника в зал. Однако и до него он, к вящему удовольствию жены, добраться не успел, поскольку по пути обмяк и завалился.
Мирно засыпая, ему мерещилось, что плывёт он по Тихому океану, а его всё крутит и бросает туда-сюда, а злобные буревестники бьют мощными клювами по его несчастной голове, да так и норовят, изверги пернатые, прямо в глаз попасть в самый хрусталик.
Проснувшись, к своему удивлению Архипыч обнаружил, что не было вовсе ни океана, ни буревестников А были лишь свежеобмоченный ковёр и дьявольски твёрдый выступ тумбочки, упёршийся в череп дворника.
* * *
Внуков Архипыч любил; но так как своих не имелось, как, впрочем, не было и детей, по этой самой причине любой голопузик вызывал в нём слёзы умиления и непритворную радость. Даже когда по долгу службы ему приходилось, превышая всяческие полномочия, пинать дырявым резиновым сапогом какого-нибудь малолетнего охламона за то, что тот изобразил три всем известные буквы на асфальте возле лежащего шланга или же когда вынужден был гонять метлой низкорослого и мизеровозрастного хулиганчика за описанные из вредности лестницы (а может, такое безобразие происходило из-за элементарного отсутствия общественного туалета) всегда чрезвычайно тяжело давались Архипычу эти бесстыдные преступные действия, и потому всякий раз сердце обливалось слегка взбудораженной и обеззараженной после магазина кровушкой. Ему было жаль глупышей, но иначе он поступить не мог не позволяли ни возраст, ни хилые нервы, ни общественная сознательность в его лице.