Суждения о глобальных закономерностях поэтики, о видении Чеховым мира и человека обычно оказываются либо применимыми только к части его творчества, либо говорят о принципиальной открытости, незавершенности, полнейшей «адогматичности» этого мира; либо об уходе Чехова от суждения о мире к суждению о познании (при том, что никто из героев не обретает конечной истины). Но то же время многие ученые указывают на то, что чеховские тексты насквозь пронизаны лейтмотивами, в них есть множество «параллельных мест»11, повторяющихся мотивов, схождений «начал и концов» от <Безотцовщины> к «Вишневому саду». Эти параллели эксплицированы и тем более интерпретированы в чеховедении еще далеко не полно.
Вторая загадка это отношение Чехова к героям и событиям, которое должно определить самые основные черты «архитектоники» его текстов. Объективность и сдержанность Чехова оставляет читателя наедине с зеркалом. Отсюда разноголосица полярных мнений например, об отношении автора к страданиям его героев. На одном полюсе такие суждения:
Чехов замечал незаметных людей <> он преисполнен жалости и сострадания <> нежная, проникновенная любовь к данному и смутная, едва уловимая надежда на то, что «все образуется» <> У Чехова жестокости нет никакой12;
<О> н был царь и повелитель нежных красок <> Любовь просвечивает через ту объективную строгость, в какую облекает Чехов свои произведения <> в глазах Чехова, в его грустных глазах, мир был достоин акафиста <> Все это он знал и чувствовал, любил и благословлял, все это он опахнул своею лаской и озарил тихой улыбкой своего юмора13.
На другом такие:
<Г> -ну Чехову все едино что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца14.
Упорно, уныло, однообразно в течение всей своей почти 25-летней литературной деятельности Чехов только одно и делал: теми или иными средствами убивал человеческие надежды <> В руках Чехова все умирало <> Чехов надорвавшийся, ненормальный человек15.
<Н> аписанное Чеховым отличается чрезвычайной жестокостью <> «Идея», «обязательство», «долг», «тенденция» словом, все специфические, болезненные особенности русской интеллигенции, этого атеистического «прогрессивного» рыцарского ордена нашли в Чехове жесточайшего гонителя <> жестокость Чехова-наблюдателя повергала в отчаяние его самого16.
Аналогичные подборки взимоисключающих мнений легко составить и по другим вопросам: религиозным17, общественным18, философским19. Свести эти полюса к трюизму «истина посередине» едва ли возможно: у жестокости и жалости, атеизма и веры, революции и эволюции, агностицизма и оптимизма в познании нет никакой «середины». Нам кажется более продуктивным путь осознания тотальной парадоксальности чеховского мира, неснятых противоречий, и поиск их объяснения на некоем ином уровне рефлексии.
Частью «чеховской загадки» оказываются и проблемы коммуникации в его текстах. Тему некоммуникабельности так или иначе затрагивали все, кто писал о Чехове. Ей посвящены две книги20. Особенно много было сказано исследователями чеховской драматургии. Харви Питчер отмечал в 1973 г.: «С 1920-х годов <> подобные суждения повторялись вновь и вновь, и сейчас едва ли можно найти западную работу о чеховских пьесах, в которой не был бы упомянут трагический недостаток понимания между героями»21. Исследователь отвергает этот взгляд как преувеличение и, по-видимому, небезосновательно. Действительно, столь же верной представляется противоположная точка зрения: вошедшие в критический обиход со времен первых мхатовских спектаклей суждения о едином настроении, ритме и тоне речей героев, пронизывающем чеховские пьесы22, о «группе лиц» (Мейерхольд), понимающих друг друга с полуслова или вовсе без слов, как Маша и Вершинин23, в которой только отдельные «нечеховские» персонажи, вроде Яши в «Вишневом саде», выбиваются из общего тона. То же можно сказать и о чеховской прозе: наряду с рассказами, где некоммуникабельность с ее психологическими и социальными импликациями ясна без всяких комментариев («Дочь Альбиона», «Злоумышленник», «Новая дача» и мн. др.), есть и тексты, в которых, как считают многие исследователи, происходит «чудо понимания» в условиях, когда понимание кажется абсолютно невозможным («Студент», «На святках», «Архиерей» и др.).