Формы проявления этого «синдрома» разнообразны.
Это и рецидивы прежней школьной концепции творчества Достоевского, согласно которой писатель всего лишь защитник «бедных людей», «униженных и оскорбленных», обличавший «мерзости жизни».
Это и многочисленные, не преходящие и сегодня рассуждения о «достоевщине». Чего стоит, например, аллилуйя «достоевщине», вдохновенно пропетая Ю. Ф. Карякиным:
«Достоевский и сегодня помогает будить их совесть, но Достоевский же содействует появлению истериков и ренегатов: в нем есть нечто такое, что притупляет социальную остроту его произведений, что не возвышает, а принижает человека и что является ныне, как никогда, опасным, достоевщина. <> Его метко называли то жестоким талантом, то злым гением. Вера в человека и полнейшее его развенчание; бунт и смирение; стремление немедленно, сию секунду помочь чем-то народу, а вместо этого откладывание помощи до второго пришествия Христа; использование истины социализма (т. е. прежде всего его критики капиталистического строя) и одновременно повторение буржуазной и царистской лжи о социализме как повсеместном грабеже; благородные призывы к братству всех народов и отвратительная проповедь шовинизма, противопоставление России, Востока Западу, плюс религиозная нетерпимость; христианство то как антитеза социализму, то как его осуществление (своеобразный христианский социализм); мечта о достижении рая на земле и апокалипсические видения; церковник и атеист; человек со святым и преступным ликом (Т. Манн); натура о двух безднах таков действительный Достоевский. Правда и ложь здесь не механически сосуществуют, а именно спутаны, слиты, сплавлены» (Карякин 1963, 4041).
А вот и вывод:
«Достоевщина это не само внимание к миру двойника, подпольного человека, мерзавца. Дело здесь не в объекте изучения, а в его понимании, в его оценке. Достоевщина это культ страдания, наслаждение им, это юродство, лживая мысль о том, что все люди из подполья, что все они, если покопаться, дрянь, это смакование уродства и подлости, это больная совесть человека, утешающегося тем, что якобы вообще нет людей с чистой совестью, это ковыряние ран и посыпание их солью вместо излечения, это болезненная тяга к изображению больных сторон жизни. Достоевщина у Достоевского проявляется так же, как психическая болезнь у психиатра» (Карякин 1963, 4041).
Конечно, позже Ю. Ф. Карякин остерегся бы этих слов и вряд ли написал, как тогда: «Разве Майн кампф не вариант записок человека из подполья? Разве Освенцим не реализация его идеалов?» (Карякин 1963, 34) хотя свою книгу «Достоевский и канун XXI века» он начал с признания, что работа над этой статьей стала «одним из самых счастливых воспоминаний» (Карякин 1989, 4041; сюжет повторен в мемуарной книге автора: Карякин 2007, 48; ср. 4648), а по поводу «достоевщины» сказал, что испытывает один из «пунктов беспокойства», «стыднее всех, и даже (? В. З.) до сих пор» (Там же), но «беспокойство» явно не то слово. Стоит лишь добавить, что эта незаурядная журналистская статья вскоре вошла в «историю» стала VIII главой в III томе академической «Истории философии в СССР» (Карякин 1968, 342362), что, впрочем, характеризовало уровень этого труда, но не изучение философии Достоевского.
Это и попытка Б. И. Бурсова придать оценочному термину приличный вид:
«Достоевщина стала у нас почти бранным словом, а между тем какой же это Достоевский без достоевщины?» (Бурсов 1979, 21).
Это и его скандальное провозглашение Достоевского «опасным гением», и «страховская» концепция его книги «Личность Достоевского» (19691973).
Внедренный в политическое сознание читателей «синдром Достоевского» вызвал известное «письмо полковников» в ЦК КПСС, задержал выход ряда томов и изменил план Полного собрания сочинений писателя.
Примерам «несть числа», и любой из приведенных и неприведенных в конечном счете случаен[2].
Конечно, «синдром Достоевского» по преимуществу политическая болезнь нашего общества, но не следует упрощать проблему и сводить ее только к политическим аспектам. Гораздо интереснее эстетическое выражение нелюбви к Достоевскому, которая значительно глубже укоренилась в современном и российском, и западном общественном сознании. К тому же это редко «головная» болезнь. Эстетическое неприятие изначально для многих (если не всех) хулителей гения, и их политические наветы как правило, производное нелюбви и ее «оправдание».