А.В. Горский показал мне здесь книги пророков с толкованиями, рукопись, о которой упоминает Востоков в своем предисловии к Остромирову Евангелию. Она писана в XV веке, но с рукописи, относящейся к 1047 году, следовательно, ранее Остромирова Евангелия. Писавший сию последнюю поп «Упирлихыи». Многие слова, отмеченные профессором в тексте, примечательны: «мечка» вместо «медведица», «рзание» вместо «ржание». Но всего любопытнее для меня было открытие, которое сделано А.В. Горским и которое он до сих пор таит под спудом, несмотря на то, что оно обрадовало бы многих филологов и во главе их Шаффарика. В одной рукописи, содержащей в себе перевод «Шестоднева» и «Небес», сделанный Иоанном, экзархом болгарским, встречается, между прочим, и известное «Слово о письменех» Черноризца Храбра. Это одно из древнейших свидетельств об изобретении христианской на шей грамоты Кириллом и Мефодием и о том, что до нее у языческих славян были вместо письмен черты и резы. Свидетельство тем особенно важно, что оно ясно определяет год изобретения грамоты 855, а именно за три года до крещения Бориса, царя болгарского, и «боляр» его в 858 году, как говорит наша летопись. Через 6 лет нам придется праздновать тысячелетие христианской нашей грамоты и оно же кстати совпадает с столетним юбилеем Московского университета (1855). До сих пор не знали, к какому времени отнести это свидетельство Черноризца Храбра. Древнейший список его, найденный Калайдовичем, принадлежит XIV веку. Смелее других, Шаффарик относил автора к ХI столетию. В рукописи академии А.В. Горский указал мне на следующие слова, которые не встречаются в других: «сутьбо еще живи», «иже суть видели их», т. е. Кирилла и Мефодия, изобретателей грамоты, следовательно известие Черноризца Храбра об них почти им современное. Отсюда очевидна важность означения года изобретению. Как свидетельство современника оно неоспоримо. Кроме того, есть и другие отмены в тексте. По изданию Калайдовича читается: «прежде оубо словене не имеху книг, но чертами и резами четеху и гатааху, погани суще». В тексте рукописи академической слова «четеху» нет, а просто «гадаху».
Замечательна еще огромная рукопись святого Григория Бого слова. У нас в глубокой древности любили этого проповедника, и много отличных и весьма древних экземпляров его «Слов» дошло до нас: Лествичник с толкованием за подписью митрополита Киприана, прекрасный экземпляр Златоструя Симеона, царя болгарского (пора бы издать это произведение Симеона, преемника Бориса, крестившегося в веру Христову и крестившего свой народ), сочинения Максима Грека, экземпляр неполный. К сожалению, Лавра не имеет полного экземпляра сочинения Блаженного Максима, который в ней окончил жизнь свою и страдания. В пергаменном Евангелии находятся греческие обороты ранее времен Максима Грека. Вообще в славянском тексте Писания Церковь наша всегда допускала большое разнообразие в букве текста, давая тем разуметь, что не в этом настоящее единство, а во внутреннем смысле содержания.
Библиотека Лавры содержит в себе до 800 рукописей. Она помещается на огромном чердаке, над трапезной церковью. По стропилам крыши церковной пробирались мы в это книгохранилище, обеспеченное от по жара, но не от холода и сырости. Стаи голубей поднимались от шума наших шагов. Памятно мне будет гостеприимное радушие библиотекаря отца Илария. Книги размещены по содержанию. Отличные экземпляры пергаменные Григория Богослова и жития Нифонта, перевод с греческого. Собрания канонов замечательны по языку. Одно из них писано греком по-славянски с весьма затейливыми фигурами, которые разгадывает опытная начитанность отца Илария. Кроме тех грамот, которые стоят в фолиантах и были пересмотрены Археографи ческой экспедицией, библиотекарь открыл новые, приведенные им в порядок. Замечательна, между прочим, просьба одного инока Мардария времен царя Михаила Феодоровича: он, как видно, провинился против устава монастырского и просит прощения у обители.
В числе лучших моих духовных приобретений у Троицкой Лавры я считаю личное знакомство и троекратную беседу с Феодором Александровичем Голубинским. В Ильинском предместии, за речкой Садовой, в укромном домике живет почтенный представитель христианской философии у нас. Простота и смирение осеняют его мирное жилище. Меня поразило высокое чело нашего отшельника-мудреца. Лицом и особенно глазами напомнил он мне Шеллинга, которого я видел в первый раз также в сельском уединении около Мюнхена. Та же ясная голубизна в глазах, та же дума. У Шеллинга еще возможна личная страсть в чертах русского мудреца господствует спокойное самоуглубление. Такова и тихая речь его, которая всегда тепла, но вспыхивает живее при выражении радушия и участия.