– Сейчас же извинитесь.
Индра и Шандор с улыбкой целуются. Индра поднимает игрушку и вручает ее Меттерну, а тот отдает ее самому младшему сыну, Марксу. Теперь все смотрят на гостя. Мэттэрн говорит:
– Что мое – то твое.
Он представляет всех по очереди: жена, дети. Конфликт привел его в расстройство, но он успокаивается, когда Гортман вынимает четыре маленьких коробочки и раздает их детям. Благословенный жест. Мэттерн показывает на свернутую спальную платформу:
– Вот тут мы спим. Места хватает на троих. А моемся вот здесь, в душе. Вы предпочитаете облегчиться в обособлении?
– Да, конечно.
– Нажмите тогда вот эту кнопку, которая управляет ширмой. Мы облегчаемся вот тут. Мочу сюда, а кал туда. Все потом перерабатывается. Бережливый у нас народец здесь, в гонадах.
– Естественно, – произносит Гортман.
– А не желаете ли вы, – говорит Принсипесса, – чтобы мы тоже пользовались ширмой при облегчении? Я знаю, что многие негонадцы, безусловно, желают этого.
– Я бы ни в чем не хотел нарушать ваших обычаев, – отвечает Гортман.
Мэттерн усмехается.
– Мы конечно же являемся обществом, принадлежащим к послеобособленческой культуре. Но нам вовсе не трудно нажать кнопку, если…
Он запнулся.
– На Венере нагота ведь не является табу, правда? Я имею в виду то, что это у нас единственная комната, и, значит…
– Я сумею приспособиться, – уверяет Гортман. – Обученный социопрограммист должен уметь приспосабливаться.
– Да, да, конечно, – соглашается Мэттерн и смущенно смеется. Принсипесса извиняется перед гостем за то, что вынуждена на минуту выключиться из беседы, и отсылает в школу детей, все прижимающих к себе свои новые игрушки.
– Прошу прощения, – обращается Мэттерн, – за мелочность, но я должен затронуть тему ваших сексуальных привычек.
– Мы будем спать на одной и той же платформе. Мы с женой в полном вашем распоряжении. Устранение половой неудовлетворенности является основным законом такого общества, как наше. Слышали ли вы о нашем обычае ночных прогулок?
– Боюсь, что…
– В гонаде 116 не закрываются ни одни двери. Никто из нас не владеет ценными предметами, и мы хорошо подготовлены в общественном плане. У нас есть обычай ходить ночью по другим жилищам. Таким образом, мы постоянно меняем партнеров; жены обычно остаются дома, а блудят мужья, хотя это не является абсолютным правилом. Каждый из нас всегда имеет доступ к любому другому взрослому члену нашего общества.
– Странно, – говорит Гортман. – Я предполагал, что в обществе, где живут вместе так много людей, скорее должен был развиться преувеличенный культ обособленности, чем такая гиперболическая свобода.
– В первые годы существования гонад тенденция к обособленности имела много приверженцев. Но со временем она полностью затухла. Бог, благослови нас! Устранение половой неудовлетворенности является нашей главной целью, в противном случае нарастало бы напряжение. Обособление же равнозначно половой неудовлетворенности.
– Значит, вы можете пойти в любую квартиру в этом огромном здании и переспать…
– Не во всем здании, – перебил его Мэттерн. – Только в своем городе-блоке. Мы противники загородных ночных прогулок. – Он тихо смеется. – Мы наложили на себя несколько мелких ограничений для того, чтобы свобода нам не надоела.
Гортман смотрит на Принсипессу. Ее костюм – повязка на бедрах и металлическая чаша на левой груди. Она худощава, но великолепно сложена, и, несмотря на то что материнство для нее кончилось бесповоротно, она ничего не утратила из очарования молодости. Мэттерн гордится женой.
– Не хотите ли осмотреть здание?
Они выходят. Уже в дверях Гортман галантно кланяется Принсипессе.