Побеспокоили мы вас, прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт его дери? Закон у них такой, штоп
Вместо «простить» у него вышло «простеть», а вместо «буянит» «буянет»: «и» ему было не по голосу.
Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:
Культяпый!
И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, и стал смиренно.
На стол! коротко приказал Дерябин.
И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, сказал о нем пристав:
Нянька моя, меня выхаживал во время оно Дурак, но предан. Держу, черт его дери!
Два писарька сидели в канцелярии, им крикнул пристав:
Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.
И писарьки один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.
И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.
Между прочим поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, солдат, своих помощников, вы в каземат Неужели нет больше места?
Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: Терпи голод, холод и все солдатские нужды что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!
Я приказал им соломы в конюшне взять, ответил Кашнев, смотря ему прямо в большое лупоглазое лицо, но не так, как смотрел раньше, когда вошел, а просто, только бы смотреть, и докончил: постелить на пол, а то там наплевано.
А я прикажу взять обратно! крикнул Дерябин. Баловство!.. Зачем им солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! крикнул он в двери.
И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава, как уж кричал тот кому-то в другой комнате:
Передай взводному, чтоб пятнадцать человек при унтер-офицере оставил нам, а прочих в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать, черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз; под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и лошадь не ляжет Понял? П'шел!
В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он сказал:
Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.
Кто? Вы? Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. А для кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при офицере ну? Взвод я по мирному составу считал, по военному прислали. Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!
И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки тряслись.
Вы семейный? зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.
Omnia mea![1] ответил пристав и поднял указательный палец вровень с лицом.
Из этого Кашнев понял, что он одинок.
Столы в канцелярии были неопрятные, некрашеные, сосновые, старые, покрытые листами пропускной бумаги, замазанной чернилами; было накурено и сперто не помогала и форточка; не подметенный, заслеженный грязный пол скрипел песком под ногами. Кто-то сдавленным пискливым скопческим голосом, картавя, неприлично выругался в той комнате, где гремел посудой Культяпый.
Сильно сказано, отозвался на это Кашнев. Кто это?