К нам? Зачем к нам? Ревизовать отчетность! Вот как!
Правда, это больше касается ротмистра Лихачева, чем вас А конек у вас славный! говорил Мазанка.
Горячится Но я все-таки приеду, у меня тут сегодня немного дел Фураж замучил Вот только узнаю насчет сена, и назад Конечно, ведь вы и обедать будете там у нас? Я к обеду поспею приехать Всех благ!
И они разъехались, и, следя за его посадкой, Кароли сказал презрительно:
Э-э, корнет тоже, а сидит как собака на заборе!.. Накажи меня бог, все эти, из отставных которые, ни к чертовой матери не годятся.
А Ливенцев заговорил оживленно:
Господа! Вот какая штука! Я было забыл совсем: наш доктор Моняков что сказал мне об этом корнете Дело было на Нахимовской, дня два назад. Стремлюсь зайти в магазин, купить колбасы. Попадается на улице вот этот, как оказалось, корнет Зубенко. Вижу по погонам наш брат! Сказали друг другу по два теплых словца. «Давайте, говорю, в магазин зайдем, по фунту колбасы купим». Как шарахнется от меня мой корнет Зубенко! «Что вы, говорит, колбасы! Теперь колбаса уже стала восемь гривен фунт. То есть, я о чайной говорю, о двадцатикопеечной, а к другим сортам и приступу нет!..» И от меня тягу! Я смотрю, тужурка на локте заплатана, и так весь вид какой-то потертый хотя и не голодающий отнюдь. Думаю: может быть, семейство большое, нуждается А тут сзади наш доктор подходит, Моняков, говорит: «Это кто такой от меня помчался?» и вслед корнету смотрит. «Почему, спрашиваю, от вас, а не от меня?» «Потому что вы его не знаете, а я знаю!» «Если даже он вас обокрал, доктор, простите ему, говорю, ради его бедности!» Доктор мой даже рот разинул. «Как так бедности! кричит. Да у него шестьдесят тысяч чистого дохода с одних только недр! Французы ему аренды за антрацит платят! А имение-то три тысячи десятин, дает оно что-нибудь или один убыток?»
Как три тысячи десятин? спросил Мазанка.
Как шестьдесят тысяч доходу? одновременно спросил Кароли.
Не знаю уж как! Оставляю это на совести доктора.
Это миллионное состояние, что вы!.. возмутился Кароли. У такого чтобы миллионное состояние? Не может быть! Шестьдесят тысяч, считайте даже по шесть процентов, вы математик, не будете спорить, надеюсь, что в земле у этого Зубенко миллион!
А три тысячи десятин земли, если черноземной, под пшеницей И не заложена А какой ему смысл ее закладывать, шестьдесят тысяч получая?.. Как вы эту землю считаете? По триста пятьдесят, меньше продать нельзя Вот вам еще миллион! подсчитал Мазанка.
Выходит, два миллиона! Вот поди же! удивился теперь и Ливенцев.
Накажи меня бог, я бы такого и в письмоводители к себе не взял! А у него состояния два миллиона!
Да ведь, может быть, все пустое, счел нужным утихомирить Кароли Ливенцев. Доктор наш ведь земец, поэтому радикал И чуть что кричит: «Это вы прочитаете во Враче!» Корреспондент, видите ли, журнальчика «Врач» Наверное, он здорово преувеличил.
А ротмистр Лихачев не из тех ли мест, где станция «Лихачево»? спросил Кароли Мазанку.
Но на этот вопрос ответил не Мазанка, а кучер Блощаница. Он сидел на передке, устроив ноги по сторонам дышла, но при вопросе Кароли обернул рябое бородатое лицо к нему в упор и сказал с радостной ухмылкой:
Это же, вашбродь, ихнее имение там и есть, а как же!.. И даже там у них при воротах две пушки стоят
Пушки даже? Вот как? Очаковских времен?.. А именье богатое?..
Именье выдающее!.. Я эти места хорошо знаю Я у господ Подгаецких, поблизу, служил в кучерах, и сколько разов я их к Лихачевым в гости возил!..
Выехали, наконец, на шоссе. Зажимая носы, проехали мимо свалок. Потом стали попадаться по обеим сторонам шоссе какие-то небольшие усадебки с виноградничками, садами и даже небольшими клочками стерни по известковому овражистому плато.
Вот где люди пшеницу сеют, где самая крейда, або алебастр, кивнул на эти клочки стерни Блощаница. А что касается Лихачева-помещика, то у него с десятины если не полтораста пудов снимают, то бывало даже и так, что все двести!
И пока ехали до Балаклавы, Ливенцев это видел, никак не могли успокоиться ни подполковник Мазанка, ни бывший адвокат, поручик Кароли, ни даже кучер Блощаница.
В имениях и десятинах, много ли их или мало, ничего не понимал Ливенцев. Ему было тридцать семь лет, но он как-то так расположил свою жизнь, что ничего не пытался сделать в сторону десятин, имений, угольных копей, миллионов, даже просто сколько-нибудь прочных условий жизни. Он даже и не служил нигде в последнее время, а жил случайными уроками, и меньше всего в жизни понимал он то, что было предметом внимания многих: богатство.