Или буду сниматься - говорят, я видеогенична. Да мало ли на свете занятий?
...А одно из лучших - сидеть, жмурясь на солнышко, в чудесном альпинарии, на белом валуне с черными пятнами лишайников, похожем на пегого бычка. Когда все вокруг - весеннее, сияющее, промытое. Все дышит тихой радостью - впору замурлыкать. Но...
...на одном из валунов сидит девочка. Тощенькая, согнувшаяся фигурка самый неблагодарный возраст. Склонила голову, длинные прямые волосы закрывают лицо. Что у нее на ладони? Как будто бы смятый бледно-сиреневый ирис.
Уже странно - в наше время редко кто решится отнять жизнь у живого, оторвать цветок от родины его - земли.
Меня охватывает быстрое и тревожное ощущение какого-то неблагополучия, какой-то дискомфортности в этом сияющем и уютном мире.
Подхожу ближе: нет, это не сорванный цветок. Это птица, несчастного, жалкого вида. Птенец горлинки, еще с желтизной на клюве, сквозь редкие перья сквозит лиловая, пупырчатая кожа.
Он лежит на боку, глаза прикрыты пленкой, лапки скрючены.
Он мертвый, этот птенец.
- Жора! - девочка гладит редкие перья. - Жорик! - И захлебывается слезами.
Тягостное зрелище - плачущий ребенок. Начинаю понимать Идукаково ей с такими вот, способными проливать слезы, разговаривая с мертвой птицей?
Сажусь рядом, кладу ладонь на теплые волосы.
- Не надо плакать, девочка. Он из гнезда выпал, да? Почему ты зовешь его Жорой?
Она поднимает глаза - ресницы, склеенные слезами, торчат треугольничками.
- Потому что он - Жора. Когда он упал из гнезда, я его подобрала. И он жил у меня. Двадцать два дня... Все ел. Уже пробовал летать. И вдруг... перестал есть...
И опять слезы. Неразумное, детское, но все-таки горе. Неизвестно, чем ей помочь. Я запоздало советую:
- Надо было обратиться в пункт помощи животным. Или сразу отнести его в городской заповедник...
- Я бы отнесла. Но он не хотел уходить от меня. Он садился на стол, возле лампы, и смотрел, как я делаю уроки...
Как трясется худенькая, выгнутая спина, бугорки позвонков обозначились под платьем. И этот жалкий комочек сизых перьев.
- Знаешь, - вдохновляюсь я, - есть такие люди, которые могли бы тебе помочь. Они волшебники. Они делают всех счастливыми.
- И Жора будет живой?
- Нет, что ты? Это невозможно. Но эти люди заберут твое горе. Ты все забудешь...
Она молчит, строго выпрямившись. Глаза, опухшие, в покрасневших веках, смотрят пристально, вопрошающе.
Она качает головой:
- Нет, не хочу. Он жил, он был мой друг - а я его забуду?
- Ему ведь все равно. Он уже ничего не чувствует...
- А мне? Я-то живу. Мне не все равно. Забыть - значит предать.
Что она сказала? Детский лепет... Почему он смог перевернуть, взорвать мою тупую успокоенность, мое самодовольное благополучие, мою отгороженность от всего тяжкого и печального?
Гоша, Григорий Ланской, милые сотрудники в белом силоне, - то ли вы делаете у себя в Институте?
...Нет, я лечу туда. Завтра же. Я расскажу им все. Я попрошу их, милосердных:
- Верните мне боль. Верните мне себя!
У меня много работы в последнее время - я столько и хочу. Что-то сдвинулось, переменилось. В институте хвалят уже не только мою скрупулезную добросовестность и дотошность. Говорят, что у меня есть "неожиданные ракурсы". Одобряют "глубину понимания".
Нелегко мне дается эта самая глубина...
Люди прошлого, герои старых книг!.. Ведь они жили, столь непохожие на нас и в чем-то такие же, как мы.
Жили, страдали. На наш взгляд - иногда по своей вине, пренебрегая рассудком, взрывая логику, покоряясь предубеждениям... Но ведь их страдания были истинными. Болью сердца прикоснувшись к ним, я поняла...
А главное - я поняла необходимость своей работы. Надо знать, чего искали, чем мучались те, кто прошел по земле до нас: то, что найдено нами, начинали искать они.