А густое и еще теплое парное молоко можно пить без конца. Антон пил, пока не осовел, а в животе не начало бултыхаться.
- А сатанюку своего голодом морите? - свирепо спросила тетка Катря.
- Надо бы ему суп сварить, да поздно и негде, завтра уж.
- Сами наелись, а скотина безответная подыхай... Хоть молока бы плеснули, не все самим сжирать.
- Бой! - окликнул Федор Михайлович.
С грохотом, едва не свалив его, Бой выбрался из-под стола.
- Молока хочешь?
Бой завилял хвостом и облизнулся.
- Ишь, стервец, понимает! - восхитился дед Харлампий.
Катря налила в миску молока. Бой жадно припал к миске, а тетка начала ядовито бурчать о том, до какого баловства люди дошли - собаку молоком поят, и сколько это нужно молока, чтобы такую лошадь напоить, и нет ни стыда у них, ни совести, потому что другие люди, бывает, и вовсе молока не видят... Но когда Бой, вылизав миску, оглянулся на нее и завилял хвостом, она подлила ему сама.
В оранжевом свете керосиновой трехлинейки все плыло перед глазами Антона. Он встряхивал головой и с трудом открывал глаза.
- Ты что, малый, глаза таращишь? - сказал дед Харлампий. - Вали-ка на боковую, ты, видать, вовсе готов.
Они легли на пахучую, шуршащую постель, а тетка в кухне, повысив голос - чтобы слышали! - бурчала о шалопутах и бездельниках, которые неизвестно зачем таскают мальцов за собой. А если уж им так кортит, шлялись бы сами, чтобы их нелегкая забрала...
Только теперь Антон почувствовал, как у него гудят ноги и что их куда легче сгибать, чем вытягивать, веки нельзя раздвинуть даже пальцами, и хотел удивиться, откуда Федор Михайлович знал заранее, что так будет, но не успел.
Все происшествия долгого дня, все радости и обиды спутались в клубок, в котором не было ни начал, ни концов, - Антон провалился в сон.
Сон оборвали грохот и ругань. Тетка Катря гремела горшками, проклинала их, мужа-лодыря, лоботрясов-постояльцев, которые вылеживаются, как баре, когда на дворе давно божий день. Несколько минут они лежали, прислушиваясь и улыбаясь.
- Вот дает! - восхищенно сказал Антон. - Мировая бабка, с такой не соскучишься! Вроде динамика на вокзале...
Тетка Катря уже не казалась ему грозной, и руготня ее нисколько не задевала.
- А и в самом деле хватит валяться, - сказал Федор Михайлович. Позавтракаем да пойдем посмотрим, какой он здесь, Сокол. Марш-марш к колодцу!
Солнце взошло, но еще не показалось из-за деревьев. Листья на кустах стали матовыми, как запотевший стакан с холодным молоком. Ветки вздрагивали и брызгали росой. Там перепархивали и наперебой свиристели неизвестные Антону пичуги, радовались утру или, может быть, спозаранку ругались, не поделив чего-то в своей коммунальной квартире.
Даже на животе кожа у Антона стала гусиной, он потянулся было за рубашкой, но, перехватив взгляд Федора Михайловича, сложил ее вместе с брюками, спрятал в рюкзак. Что, в самом деле, девчонка он, что ли? Закаляться так закаляться...
Перейдя шоссе, они вступили в смешанный лес. Бой бежал впереди. Он совершенно преобразился. Здесь не было ни поводка, ни ошейника, не было рычащих, воняющих машин и троллейбусов. Его окружали просторы, глубины и тайники, полные шорохов, потрескиваний и еще каких-то неведомых звуков. И запахи. Еле различимые струйки, потоки, водопады, лавины запахов. Незнакомых, непонятных и манящих. Он вынюхивал, перехватывал, упивался ими. То, остановившись и вытянув голову, он шевелил своими шагреневыми ноздрями и ловил доносимое еле ощутимым движением воздуха, то, почти уткнувшись носом в землю, распластывался в беге по только для него ощутимому следу. Под массивными лапами его не треснула ни одна веточка, не зашуршала хвоя. Внезапно он исчезал и, неслышный, как тень, появлялся вдруг снова.
- Великий охотник в нем пропадает, - улыбнулся Федор Михайлович.