Колонна двинулась, но вдруг замедлила движение. Дорогу ей перебежал малыш лет шести или семи в матросской бескозырке и кургузом пальто. Мать догнала его и подхватила на руки. Но тот все порывался куда-то. Выяснилось, что за головами демонстрантов ему не видно Сталина на трибуне.
Герт очень любил детей. (Брак с Мартой был, к сожалению, бездетным.) Осторожно подбирая трудные русские слова, он попросил разрешения у молодой женщины понести ее сына, чтобы тому был виден мавзолей и товарищ Сталин на трибуне мавзолея.
Женщина вопросительно вскинула на него глаза. Лицо ее было некрасивое, в оспинках, но такое счастливое, что казалось красивым.
- Это наш гость, коммунист из Рура, - отрекомендовали ей Герта. А кто-то добродушно сказал: - Да не бойся ты, товарищ Васильева! Не уронит он сокровище твое...
- Не уроню, нет, - серьезно подтвердил Герт и, бережно приняв малыша из рук матери, посадил к себе на плечо.
Так он и пронес его через всю Красную площадь, мимо Кремля, мимо мавзолея, мимо товарища Сталина.
Они успели на ходу обменяться впечатлениями о демонстрации.
- Я вижу Сталина в первый раз, - объявил Хлебушко-Брётхен, подпрыгивая на плече Герта.
- Я тоже, - признался Герт.
- Ты? - удивился мальчик. - Такой большой, и только в первый раз?!
Он даже перегнулся с его плеча, придерживаясь за волосы на макушке, чтобы заглянуть Герту в лицо: не шутит ли тот?
И вот теперь он, Герт, призывает его к себе на помощь, сюда, в тюрьму, зовет воспоминание об этом русском мальчике Хлебушке, о Красной площади, о Сталине на трибуне мавзолея, обо всем этом незабываемом, удивительном дне, самом счастливом дне своей жизни!..
Герт лежал на тюфяке ничком, как бросили его надзиратели, - неподвижно, не меняя положения. Дрожь сотрясала все реже его худое тело. Дыханье делалось ровнее, глубже...
...А в это время гвардии капитал Глеб Васильев, отирая пот с усталого, закопченного лица (посмотрела бы на него сейчас мать, для которой он по-прежнему был мальчиком Глебушкой!) пробивался со своими самоходками на запад по берегу Дуная. Советские войска, пройдя за месяц Венгрию и Чехословакию, уже подступили к Вене.
Двенадцатого апреля был сбит засов с восточных ворот - пали Гроссенцерсдорф и Эсслинг. Уличные бои придвинулись к центру. На чердаках, прикованные цепью к пулеметам, сидели гитлеровцы-смертники.
Самоходные орудия Васильева, обгоняя автоматчиков, вырвались по Пратеру к семиэтажному зданию бывшего военного министерства, на фронтоне которого широко размахнул крыльями бронзовый орел.
- Огоньку! Огоньку, гвардии капитан! - закричал автоматчик, бежавший рядом с самоходкой по хрустящим осколкам оконного стекла, устилавшим мостовую.
Васильев рывком выбросил вперед руку:
- Дать фашистам прикурить!..
Залп! Залп!.. Купол дома занялся огнем. Автоматчики хлынули вверх по лестнице мимо статуи графа Радецкого, сидевшего с остолбенелым видом на своем толстом чугунном коне.
Наступил вечер 13 апреля, - на исходе был третий день общего штурма. Дым от горящих цистерн с нефтью застилал горизонт, придавая закату багровый оттенок. Само небо, казалось, было сделано из раскаленных полос листового железа, которые сотрясались и громыхали над головой.
И вдруг в воздухе разлилась тишина!..
Ухо Глеба Васильева так привыкло к раскатам канонады, что восприняло тишину как нечто необычное. Тишина на переднем крае?..
Это означало, что сопротивление смертников сломлено. Вена пала!
Стоя у самоходки и вглядываясь в медленно, тускнеющее небо над Веной, Васильев подумал, что сейчас радостным светом озаряется небо Москвы. Взвиваются разноцветные ракеты, грохочут залпы. Когда на переднем крае наступает тишина, в Москве гремят торжественные салюты.