Акамие и ан-Реддиль еще какое-то время сидели тихо и неподвижно, как ожидающие продолжения, и не сразу очнулись.
Тогда Акамие попрощался с гостем ласково, спросил, не придет ли еще ан-Реддиль навестить царя в его заточении, и ан-Реддиль ответил: "Если позволишь - непременно". И царь поручил евнуху проводить ан-Реддиля незаметно из его покоев и из дворца, пока не рассвело.
Когда же Хойре вернулся, Акамие спросил:
- Что за история? Никогда такой не слышал. И чем же кончается она? Найдет ли купец остров? Поймает ли рыбку?
- Ах, господин, не спрашивай меня. Знать не знаю в этой истории ни словом больше, чем рассказал тебе.
- Как это? - удивился Акамие. - Взялся рассказывать историю, которой не знаешь до конца?
- Нет у нее конца и не было никогда. А взялся я ее рассказывать, чтобы удержать здесь твоего гостя, чтобы пришел еще: видел ли ты, господин, как горели его глаза, пока я рассказывал?
- Нет, Хойре, я так заслушался, что не видел вокруг ничего.
- Вот и он так. Для того я и затеял...
- Вот придет он в другой раз, и что ты скажешь? Как продолжишь?
- Пока не знаю, господин. Придется признаться ему...
И Акамие рассмеялся и отпустил его спать.
О строящих козни
И вельможа сквозь дрему, не разнимая ресниц:
- Евнух, который мне обо всем доносит, говорит, не в чем уличить этих.
И царица, лениво ласкаясь, сквозь сытую, сонную, блаженную, усталую улыбку:
- А что же нам делать? Ай-яй, что же делать? А я знаю, сладкий мой, сладкий, Хатнам Дерие знает, что теперь делать, слушай...
И, обхватив руками его голову, прижав между грудей, говорит быстрее:
- А нужно сделать вот что: пусть евнухи соберутся возле его покоев в час, когда ан-Реддиль будет там, и пусть все разом кричат: горе нам! горе Хайру! царь позволил надругаться над собой! - и пусть ворвутся и схватят их, и совлекут с них одежду. И пусть их держат крепко и выведут из внутренних покоев, чтобы все их видели. Большего и не понадобится.
- И ашананшеди? - отстранившись, он.
- Что - ашананшеди? - прильнув к нему снова, она. - Что тебе, сладкий, до ашананшеди?
- Ашананшеди позволят это сделать?
- Разве не было ашананшеди-отступников? - воркуя.
- Говорят, были у Эртхааны...
- Да, у моего Эртхааны они были. И с ними он добился бы царства, если бы не сын рабыни... Они ему были молочные братья, и я им - как мать. Так надо устроить, чтобы они охраняли сына рабыни в ту ночь, когда мы это сделаем.
- И ты можешь это устроить, женщина? Отчего же тогда жив сын рабыни до сих пор? - недоверчиво, чуть усмехаясь, потискивая гладкое плечо.
- Если бы его убили в черед моих лазутчиков, им не жить, свои же расправятся с ними, а мне они нужны еще надолго. А тут выйдет так, что не в чем их заподозрить: может, и в самом деле было то, что было, и ашананшеди подтвердят это своим, как евнухи - всем прочим. Понимаешь, мой сладкий?
- Много же ты знаешь такого, что скрываешь от меня, - отстранился, неласково щурясь.
- Зачем тебе знать все сразу? Успеешь забыть. Твоя жизнь беспокойна и полна тревог. До того ли тебе? А женская память - долгая. В тишине и покое думы глубоко корни пускают.
О Доме Солнца
Ханнар, насмотревшаяся на смерть больше, чем могла перенести, шатаясь, вошла в купальню. Она знала, что одежда ее, пропитанная смертным потом, и кровавыми испражнениями, и резко пахнущей рвотой, для нее неопасна, но торопилась снять ее и смыть с тела въевшуюся смертную грязь. Ханнар день напролет, и два, и три порой не замечала ее, но потом наставал миг, когда все тело содрогалось от отвращения и ее выворачивало прямо на пол между уложенными в тесные ряды тюфяками больных.