— Что такое? Что с тобой приключилось, Вилль?
Вилль откинул жидкие волосы со лба, сгрёб в руки кружку и, весь трясясь, посмотрел вокруг.
— Очень многое случилось. — Он плюнул так, словно хотел очистить рот от грязи. Затем торопливо заговорил: — С Элис моей плохо, ребята, у неё воспаление лёгких. Жена хотела сварить для неё капельку мясного бульона. Прихожу я к Ремеджу четверть часа тому назад. Ремедж сам стоит за прилавком, брюхо своё жирное выставил и стоит. «Мистер Ремедж, — говорю я самым вежливым образом, — не отпустите ли мне каких-нибудь обрезков для моей девочки, она очень больна. А деньги я отдам в субботнюю получку, обязательно отдам». — Тут губы Вилля побелели, он весь затрясся. Но стиснул зубы и, сделав над собой усилие, продолжал: — И что же вы думаете, ребята, он смерил меня глазами с головы до ног и с ног до головы. «Никаких обрезков я тебе не дам», — говорит он этими самыми словами. — «Уж будьте так добры, мистер Ремедж, — говорю я, совсем расстроенный. — Уделите нам какой-нибудь кусочек, забастовка кончена, через две недели обязательно будет получка, и я вам заплачу, как бог свят…»
…Пауза.
— Он ничего не ответил итак на меня посмотрел… Потом говорит, словно перед ним собака, а не человек: «Ничего я тебе не дам, ни косточки. Вы — позор для города, ты и тебе подобные. Бросаете работу из-за ерунды, а потом приходите попрошайничать у порядочных людей. Убирайся вон из моей лавки, пока я тебя не вышвырнул отсюда…» И я ушёл, ребята…
Во время рассказа Вилля наступила мёртвая тишина. И он окончил его среди полного молчания. Первый встрепенулся Боб Огль.
— Клянусь богом, это уж слишком! — простонал он.
Тогда вскочил полупьяный Боксёр и крикнул:
— Да, слишком! Мы этого так не оставим!
Все заговорили разом, поднялся шум. Боксёр прокладывал себе дорогу в толпе.
— Не стерплю я этого, товарищи! Сам пойду к этому ублюдку Ремеджу. Пойдём, Билль! Ты получишь для девочки самый лучший кусок, а не обрезки! — Он дружески ухватил Кинча за руку и потащил его к двери. Толпа сомкнулась вокруг них, выражая одобрение, и хлынула вслед. Трактир опустел в одно мгновение. Это было просто чудом. Никогда он не пустел так быстро при возгласе хозяина «Джентльмены, пора!» Минуту тому назад комната была битком набита людьми, — а сейчас в ней оставался один только Роберт… Он стоял и смотрел на ошеломлённого Эмура с мрачным, разочарованным видом. Выпил ещё кружку. Но, наконец, ушёл и он.
На улице к толпе присоединилась большая группа молодёжи, уличные мальчишки, зеваки. Не зная, что тут происходит, они чуяли злое возбуждение толпы. Раз Боксёр несётся вперёд с воинственным видом, значит будет драка. И все устремились на Каупен-стрит. Юный Джо Гоулен пробрался в самую гущу толпы.
Завернули за угол и очутились на Лам-стрит, но здесь, у лавки Ремеджа, их ожидало разочарование. Большая лавка была уже заперта и, пустая, неосвещённая, являла взорам лишь холод опущенных железных штор и вывеску на фасаде: «Джемс Ремедж. — Мясная». Даже окна нельзя было разбить! Заперто! Раздался рёв Боксёра. Водка бушевала в его крови. Он не отступит, нет, ни за что! Найдутся другие лавки тут же, рядом с Ремеджем, и без железных штор, например, лавка Бэйтса или Мэрчисона, бакалейщика, где дверь была просто загорожена шестом и заперта на висячий замок.
Боксёр заорал снова:
— Ничего не потеряно ещё, ребята, вместо Ремеджа примемся за Мэрчисона!
Разбежавшись, он поднял ногу и тяжёлым сапогом изо всей силы ударил по замку. В эту минуту кто-то из напиравшей сзади толпы швырнул кирпичом в окно. Стекло разлетелось вдребезги. Это решило дело: звон разбитого стекла послужил сигналом к разгрому лавки.
Толпа хлынула на дверь, вышибла её, ворвалась в лавку. Большинство были пьяны, и все они уже много недель не видели настоящей пищи.