«Неуловимое дыханье»
Неуловимое дыханье
Роднит тебя и тихий лес
Со свежей теплотой молчанья,
С неясным трепетом небес.
Но темнота недвижной ночи
Наедине с самим собой
По капле чуть заметно точит
Тот камень, что зовут покой.
«Тона меняет моя страсть»
Тона меняет моя страсть
От огнекрасного в небесный.
От черного досталась часть
Печали тихой, бестелесной.
«Я еврей»
Я еврей.
Не мадонной рожден,
Не к кресту пригвожден,
И тоски мне не выразить всей.
Цепи рода на мне,
Скорбь народа во мне,
Я застыл у безмолвных дверей.
Художник
Знает ли птица, что птица она,
Знает ли ветер, что ветром летает?
Ветер не знает, и птица не знает,
Вечно свободный свободы не чает
Птицам темниц вспышка дали видна.
Быть я любимым хотел,
Но стихи
Вместо меня от любви клокотали,
Жизни не зная, слово терзали,
Между решетками строк трепетали
Нервы полосками нежной зари.
Страшно и чудно звенели слова,
Словно земля, будто колокол билась,
Ввысь уносилась, лбом становилась,
Над океаном Вселенной склонилась,
Как над казнёнными храм Покрова.
Всё из меня в бесконечность ушло,
Ночь в темной луже мерцает совою,
Бездна в ней воет дырою пустою,
Скорчилось тело, плывет, за собою
Тащит утопленник воли весло.
«Оботру твои ноги»
1988.
Оботру твои ноги,
А в лицо не взгляну.
Свет небесный с дороги
Присмотрелся к окну.
Предусмотрена юность
Пересмотренных книг,
Под склоненной главою
Тих сияющий лик.
«Все чувства у них номерки »
Все чувства у них номерки
чудовищных вымыслов числа
нелепой игривости грез.
А вместо безмерности мысли
одних ожиданий вопрос.
Хочу разорвать всю душу,
вмиг ожить, вмиг умереть
иль выдумать казнь мне похуже,
чтоб жизни не смог я стерпеть.
Но это мираж, наважденье,
а смерти ладонь глубока.
Язык проглотив, исступленье
повисло на строчке стиха.
«Пусто и холодно»
Пусто и холодно
Ночи рассеянье,
Словом мечту озарив,
Случай назвал тебя
Чудным мгновением,
Чудо ему подарив.
Долго ищу наважденье,
Не встречу
В свой сокровеннейший миг
Что же тогда было:
Счастье иль ветер,
Пламя иль плачущий стих?
«Там за порогом»
Там за порогом
Смутные желания
Растут,
Чуть тянутся
Прошли
Лишь пустота,
Открыв ладонь отчаяния,
Взошла цветком
Из-под земли.
«Искусство это тайна исчезать»
Искусство это тайна исчезать,
И становиться всем,
Чем пожелаешь,
Чтоб самый зрячий
И слепой
Тебя могли
За зеркало принять.
«Страшно ждать мне вдохновенья»
Страшно ждать мне вдохновенья,
Зная, что за ним провал,
Может, не создав творенья,
Знать: другой его создал.
Будто где-то оборвалась
Струйка знанья: где же дно?
Будто всё, что знать я должен,
Дух мой знал уже давно.
«Я стекаю по стёклам»
Я стекаю по стёклам
Собственных мыслей,
Строю мысли по сводам
Нехоженых высей.
Озаряются мысли
Лицами вдали,
Я стекаю по лицам
Вечерней слезою,
Я в слезе отражаюсь
Последней мечтою,
Где проходят все мысли,
Где все мысли прошли.
Леонид Финкель
Материал, из которого сделаны гении
«Прижизненная слава в эмиграции подозрительна».
Илья Бокштейн
1.
Первое впечатление Велимир Хлебников. Та же бездомность, бесприютность, бормотание, выискивание в хаосе звуков. Но бормотание «без правил», или «почти без правил» как сказал в предисловии к книге Бокштейна Эдуард Лимонов.
Хлебников, если иметь в виду его абсолютное неучастие в людской суете, его «спокойную незаинтересованность» «в мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб» (Н. Асеев).
Правда, Хлебников мог растопить костер своими рукописями. Илья Бокштейн ничего подобного не позволит. Он всегда ровен во взаимоотношениях, уравновешен, интеллигентен, но к собственным рукописям ревнив. Злым и раздраженным я видел его только однажды когда исчез русский издатель, который переснял у него бездну стихов