Даже когда прогулка от трамвайной остановки до библиотеки была полна самых элегических дум, возле крыльца Олег разом про эти думы забывал. Вдруг нагибал зачем-то голову, иногда пытался лихо, по-мальчишески взбежать. Это был момент встречи с давним и дорогим прошлым, но о прошлом он как раз ничего не вспоминал. Только о настоящем думал. Впрочем, не мог не замечать, как время обошлось с библиотекой, как оно поработало над ней
Сама пятиэтажка, как и полтинник лет назад, оставалась такой же кирпичной, невзрачной, серой. Да и не успевал он разглядеть здание снаружи, особенно в темноте. Но внутри, начиная с входного предбанника, бросалось в глаза, как всё здесь ужалось, скукожилось, поблекло.
Как и весь мир. Как и вся жизнь умалилась, укоротилась дыханием, лишилась размаха. Раньше вечер был как эпоха столько делов можно было натворить! А нынче всё стало дозированным, ограниченным, точно по талонам. Вот припёрся в библиотеку, за порог ещё не ступил, а уж знаешь, что домой обернёшься только в восьмом часу. Там ужин, немудрящий, не столько насыщающий тело, как пожирающий время, уже до печёнок достал неизбежностью и казарменной простотой. Потом компьютер, интернет; не пропустить бы чего интересненького в ленте, в ящиках почтовых. Этакий Кронос местного значения, который будет ещё прожорливее кухонных хлопот. А в итоге прощай чтение книжки, сборника Геннадия Головина. И собственная нетленка опять нетронутой останется. Это давно начатый, но всё ещё неоконченный роман «Триумфатор» да-да, подождёт! По правде, неприлично долго уже ждёт «Триумфатор», он же «Зиждитель». Двойное название. Вторая половина, хитрое словечко «зиждитель», у Солженицына позаимствована И, что самое гнусное и несправедливое, душит и давит Олега вечное недосыпание, но сегодня уж будь спок! раньше какого-нибудь там часа быка завалиться на боковую не выйдет
Хреново с такими мыслями в голове порог переступать.
Из тамбура ввалившись в коридор (этакий т-образный коридор; ножка у «т» была сильно короче верхней полки), Олег готовился натолкнуться на гул голосов, на стену звуков («Витийствуют собратья-писатели!»), а попал будто на тихий час. Такой в коридоре сгустился покой, силентиум Просто разом захотелось веки смежить. И прислониться хотя бы к стене, голой, покрытой только бежевой, матово отливавшей краской, покрытой ею, должно быть, ещё в незапамятные времена, времена отрочества и юности Иванова.
Но тут его прошибло жаром. Как если бы тепловая бомба взорвалась внутри. Олег принялся судорожно раздирать кнопки на куртке, а они как нарочно поддавались не сразу. Молнию раздёрнул до низу, полы широко, как на обыске, распахнул. Метнулся по коридору и сиганул в туалет. Дверь оказалась не заперта, повезло. Перегородка разделяла тесную комнатку-пенал на две половинки. Неперегоревшая лампочка рдела только во второй, отведённой под унитаз детский, низкорослый и малолитражный. В полумраке же ближнего отсека аккурат напротив двери расплывалось молочно-серое пятно раковина умывальника, тоже устройства предельно простого, чисто функционального, без затей.
Говорят, млекопитающие, и самая мелочь, и здоровеннейшие монстры, за одно и то же время освобождают свой пузырь за двадцать одну секунду. Плюс-минус. И ещё бают, почти нобелевку кому-то за открытие отвалили. Олег Николаевич был не просто млекопитающим, он был человек. Правда, уже не молодой, с одряхлевшим организмом. Ему понадобилось времени раза в два поболе. Но после неизбежной заминки, меньше чем в минуту, он уже снова по коридору летел вперёд. К залу, где традиционно тусовалось ЛитО.
За мутноватым стеклом двери горел яркий свет; невнятный разноголосый шум наконец-то! и в самом деле! прорывался сквозь неё; один высокий, но мужской голосок настойчиво вплетался в пространство. Так было похоже на школьный урок, в полном разгаре без одного ученика, безнадёжно проспавшего начало Но Олег Николаевич не терял больше ни секунды. Правда, загодя поморщился, протягивая руку к ручке двери.
Мир, может быть, в самом деле ужался и потускнел за сорок лет, а интерьер библиотеки, когда-то модерновый как не истрёпанный ещё томик Воннегута (красный, за номером двенадцать), и впрямь поблек, обернулся скучной цепочкой разнокалиберных клетушек, но и само время кое в чём проявило полнейшее бессилие. Ему оказалось не по зубам остановить горячий пульс ЛитО. Жизнь ЛитО не пресеклась, оно неуёмно творило, вершило малые и великие дела, на худой конец хотя бы витийствовало