Внутри было теплее: отсутствовал ветер, успели уже надышать. Сначала даже казалось жарко. Я впал в забытье. Сна, будто не было: то ли я гнал его от себя, то ли он был так мучителен, что лучше было не спать. Я просто забылся, а очнулся от дрожи. Меня так трясло, так било, так колотило, что я, в буквальном смысле, прикусил язык. Только теперь понял, что означало словцо «колотун». Стало сводить мышцы ног. Опираясь на лежащих рядом, вскочил. Слабый свет проникал сквозь брезент. Значит, еще был день, но понятие времени утратило смысл. Другие тоже вскочили. Их тоже «бил колотун». Иные лежали: кто храпел, кто стонал, кто молча таращил глаза. Вскочившие махали руками, словно с размаху били, обнимая себя. Я делал тоже. Продиктованное инстинктом движение помогало унять дрожь. Кто-то шлепал себя приговаривая: «Братцы, теперь нам хана!»
В палатку ворвался наш «шарик» Кругляк. От него сильно пахло спиртным. «Подъем! Встать! Всем встать! Выходи строиться! Что вы трясетесь, как цуциня? Сержант, стройте взвод! Он яростно расталкивал лежавших, а некоторым натирал уши и давал пощечины. Встал? Так! Выходь! Я вас всех заморожу! Сержант, строить взвод?» Мы стояли опущенные, как пленные немцы под Сталинградом. Всех построили? Бегом марш вокруг палатки!» Подошли, видимо, вызванные им солдаты из «обслуги». Пока мы делали вид, что бегаем, Кругляк то выскакивал из палатки, покрикивая на нас, то нырял в палатку и покрикивал на тех, кто остался внутри. Бегая, я принимал это, как издевательство и распалял себя разными злыми мыслями, к примеру такими: в армии понятие командовать значит сокрушать чье-то сопротивление, подавляя чужую волю оглушительным окриком зычным голосом, матом, сверканием глаз и угрозами. Когда-то были дозволены и зуботычины. Склонность ко всему этому трактуется, как командирские способности. При этом речь идет не о противнике, а о непосредственных подчиненных. Хотя ни в какой психологии об этом не говорится. Это подразумевается само собой. Противник далеко. О нем пусть думает генерал. А подчиненные вот они, здесь и каждый себе на уме. И не известно, захотят ли они добровольно тебе подчиняться. Поэтому сперва надо победить не противника, а того, кто между тобой и противником. В этом случае, по существу, подчиненный и есть главный враг, которого надо сломить. Вся сложность в том, что оружие здесь допускается применять только в исключительных случаях. Приходится искать другие способы, среди которых наиболее успешные: голод, обезвоживание, инфекционные болезни или, как в данном случае, «Генерал Мороз», особенно, если не обеспечить подчиненных зимним полевым обмундированием.
Наконец, командир взвода «выкатился» из палатки и скомандовал: «Приставить ногу». Многие, в том числе я, на ногах не удержались: до того ослабли. «Цуциня несчастная!» плевался командир взвода. Хотя мы не столько бегали, сколько изображали бег, все равно уже еле дышали. «Заходи в палатку! Будет политинформация», объявил Кругляк. Вытянувшись в цепочку, мы тупо, почти с закрытыми глазами, вяло ступая, залезали под полог, и, войдя, были ошарашены: внутри оказалось не просто тепло, а стояла жара. Неподалеку от центрального кола на асбестовом полотне, трещала печурка. Труба от нее выходила в отверстие, прикрытое ранее специальным клапаном. Рядом валялось несколько поленьев, которые солдат «из обслуги» расщеплял топориком под размер печурки. «А теперь спать!» командовал офицер. «А политинформация?» спросил какой-то остряк. «Спать, я сказал! Я вам не бабка сказки рассказывать!» Мы уже спали, хотя сквозь сон еще слышали разговор офицера с солдатиком.
Ты вот что, мил друг, оставь мне топорик. Я сам тут доделаю. Сходи-ка лучше, принеси еще дров.
Да нету никаких дров!
А эти где взял?
В деревне.
В той, что тут рядом?
Ну да.
Так вот там и возьми.
Неможно. Нас уже засекли.
А ты в другом месте.
Где в другом месте?
Ты, дружок, сам погляди, где можно. Ну, ступай, ступай! Да напарника бери. Возьмите побольше. Сам знаешь, то, что принесли, не на долго: все быстро выветрится.
Потом был провал. Не простой, а блаженный провал. Я словно парил в пуховых подушках облаков то, плавно опускаясь, то поднимаясь. Я слышал музыку мелодичную и такую же плавную, как те волны, которые опускали и возносили меня. И все-таки то был провал, потому что никаких мыслей и отчетливых образов не возникало. Все было обволакивающее, безликое успокаивающее, пока меня не втянуло в иную среду несовместимую с жизнью. Я долго мучился, желая вернуться в блаженное «небытие» и все же затрепетал и очнулся вновь охваченный дрожью. Все повторялось. Меня колотило. Я едва смог подняться. Я не знал, какой сейчас час, но, судя по всему, этот страшный день продолжался, и я опять замерзал и, судя по всему, окончательно, потому что надежды не было. Печурка лишь поманила и обманула, как будто нарочно, чтобы мы лучше ощутили свою обреченность. Некоторые снова поднялись и, размахивая руками, били себя по бокам, другие продолжали лежать со стоном и всхлипыванием. Это было отвратительно, как отвратительно выглядит любая агония.