Любину бабушку спровадить из дома не удалось, и она как швейцар открывала всем двери. После распития первой бутылки у мальчишек пошёл такой прикол: выпрыгивать с балкона второго этажа, возвращаться и звонить в дверь. В конце концов, бедная старушка замаялась встречать, как ей казалось, бесконечных гостей и возопила:
Любка, да сколько же ты наприглашала?! Куда их всех девать-то?
Ты напился очень быстро, почувствовал себя плохо и вышел во двор (на этот раз по лестнице) «охладиться» на лавочку. Я заварила крепкого чая и спустилась к тебе. Едва отхлебнув пару глотков, ты отставил чашку и дёрнул меня за руку так резко, что я полетела вниз и приземлилась на лавочке рядом с тобой. Не дав опомниться, принялся меня целовать. Выскочившую в одной открытой кофточке, меня трясло от декабрьского холода и внутреннего жара, вызванного твоей неожиданной пылкостью. Потом мы поднялись в квартиру, и часа три безостановочно танцевали и целовались
Первого января я проснулась одна дома после недолгого, мучительно-тревожного сна и принялась истерически реветь. Горькими слезами и громкими причитаниями довела себя до полного изнеможения и поняла, что немедленно умру от одиночества. Шатаясь от внутренней боли, с распухшими от слёз глазами, пошла за Любой, приволокла её к себе и только тут объявила:
Я с Сизарёвым целовалась!
Когда это ты успела?
Что значит, когда? Всю ночь напролёт!
Люба, которая сама целовалась с Серёжкой Топорковым, конечно же, ничего не заметила и недоумённо спросила:
Ну? И чего так реветь-то?
Да как ты не понимаешь? Он же меня не любит, а теперь ещё и уважать перестанет. Я для него всего лишь «девочка на вечер». Не могу так, не хочу!
Как позже выяснилось, Ирка Калинюк в ту ночь, как золотая рыбка, безнадёжно трепыхалась в цепких объятиях своего соседа по лестничной клетке Коли Прокудина и также потеряла статус нецелованной. В моём дневнике появилась такая запись: «Таким образом, три девицы из нашей четвёрки согрешили, и лишь Наташку Переверзеву черти в аду будут поджаривать за двойки».
Очередная веха наших с тобой непростых отношений развивалась по принципу, о котором я просила под самое утро новогодней ночи:
Давай договоримся: ничего у нас не было. Всё забыли.
Сказано это было вовсе не потому, что я не хотела продолжения, а оттого, что боялась стать нелюбимой игрушкой. Ты честно выполнял мою просьбу, а я всё больше убеждалась: равнодушен! На двух вечеринках подряд ты ко мне вообще не подходил, а на третьей, когда я стояла одна на балконе, вышел, постоял рядом, закурил и сказал:
Мы уже два вечера не танцевали.
А кто в этом виноват?
Конечно, я. Вот ищу тебя, а ты прячешься Ты странная такая, необычная. Посмотри, сколько вокруг домов, сколько в них горящих окошек, сколько за каждым живёт людей, и ни у одного из них нет таких мыслей, как у тебя.
Почему?
Тебе видней, почему, обнял меня, коснулся губами открытой шеи, и всё опять покатилось по наклонной плоскости.
Конечно, я говорила:
Отстань, не смей, я же тебе не нравлюсь!
Это не так. Ты красивая.
Заметил!
Ну, лучше поздно.
Я тянулась к тебе и отталкивала, под гипнозом двигаясь навстречу, как кролик к удаву, и испуганно убегая прочь, как лиса от волка. Так продолжалось до самого последнего звонка, после которого мы забрели в какие-то кушери, где валялись заброшенные бетонные строительные трубы, и на одну из них уселись. Когда ты пытался залезть в вырез моей блузки, я била тебя по щекам и тут же сама целовала. И то, и другое получалось неубедительно, первое ввиду жалости, второе из-за неумения
В конце десятого класса, как гром среди ясного неба пришло известие, о том, что наш Михаил Захарович уезжает в Израиль. Навсегда. И только ждёт выпускных экзаменов, чтобы «довести класс». И это в восемьдесят первом году! Нет, мы, конечно, знали, что где-то там далеко бывают негодные изменники, которые Родину предают. Но что бы так вот рядом с нами, да ещё наш правильный учитель математики и любимый классный руководитель! Поговаривали, он получил в наследство бензоколонку, что вообще звучало дико. Ну, где русская школа а где еврейский бензин?! Тогда и слово-то «бизнес» было ругательным, по крайней мере, непонятным Потом, когда в начале девяностых иммигрировал Аркадий Лисовский, никто уже не удивился. Он умер в Хайфе от инфаркта. А вот о Михаиле Захаровиче мы так никогда больше ничего и не услышали.