Блестя глазами, она обняла его и поцеловала, приговаривая: "Смотри, не забыл! Не забыл!" Чтобы сделать ему приятное, все рассмотрела отдельно, а материю даже приложила к себе, похвалила. Ботинки для Вити ей показались велики, но она тотчас успокоила Михаила: это не страшно - нога вырастет.
- Погоди! Зачем ей вырастать? - Он остановил ее. - То есть она должна вырасти, но ты меня не поняла...
Это к Витиному дню рождения, к маю. Чуть не год еще!
Тогда дашь ему - и будет как раз по ноге.
И это было трогательно: предусмотрел... Но она поняла и другое: сейчас август, значит, Михаила не будет и в мае. Как долго!.. Слезы подступили к глазам, и она, будто рассматривая подкладку на желтеньких ботинках, склонилась над ними. Он понял все, но ничего не сказал. С минуту они стояли молча друг против друга, оба одного роста, но Софья Васильевна, как женщина, казалась выше.
- Ничего, Сонечка, ничего! - Он привлек ее к себе, и ботинок в ее руках чуть уперся ему в грудь. - Ехать надо. - Он поцеловал ее в склоненную голову. - Должен ехать... Все ведь так!.. Ну, а будет все хорошо.
Война теперь уже легче - фашистов погнали. Ты ботинки спрячь, - может, я и сам Вите их подарю.
...Милый! Успокаивал... Нет, дарила сыну она - еще в марте пришло извещение...
Потом был вокзал, вагоны, неверный, раскачивающипся вокзальный свет. И последним видением - Михаил в мешковатой для него военной форме, стоящий на площадке, и Сева с протянутой бутылкой нарзана, шагающий за тронувшимся уже вагоном.
И, когда вернулась домой, первым чувством было: дети остались одни, без отца...
Так и было. Дети подросли, а от Михаила только одно: "Без вести"...
У Лизы об отце были короткие, разрозненные воспоминания детства. Память приносила то одно, то другое: елка в Доме союзов, большой, необыкновенный гриб, найденный вместе, отец за микроскопом, а она подсовывает ему школьную задачку, или в отсутствие мамы они что-то готовят на кухне...
Она видела отцов своих подруг. У Светланы был замкнутый, неразговорчивый и, наверное, решительный, строгий отец - Светлана его побаивалась. У Вари - шумный, веселый, все спорилось у него в руках: чинил дома электрические плитки, лихо красил забор на даче, ходил бойко, нараспашку.
У нее же был совсем другой отец. Все, что порознь Лиза помнила о нем, сливалось в общее чувство: добрый и неумелый. Со слов матери она знала, что отца ценили на работе, по в малом было другое: на елке в Доме союзов отец подарок для Лизы прозевал, маляры и монтеры ему грубили, плиток и замков не чинил. Нет, на Вариного папу он совсем не был похож. А как они однажды стряпали с ним! Мама ушла с Витей в Сокольники на целый день и оставила инструкцию об обеде.
И все же был чад от пригоревших макарон и сквозь чад мелкое - словно грызут семечки - потрескивание эмали в сухой, накаленной кастрюле. "Эх, что-то мы ничего не умеем!" - сказала Лиза. Она взяла вину на себя: ей было тогда одиннадцать лет, пора бы уже уметь. Но отец не принял ее великодушия. "Это все, Лизок, оттого, - сказал он, - что на настоящей военной службе я не был, всего-навсего призывался на переподготовку.
А настоящая, говорят, для житейских дел просто университет. Уж если, например, солдат пугозицу пришьет - волк не отгрызет..."
И все же он, конечно, был лучше тех, с плитками, с заборами, с пуговицами. Он был добрый, она любила его, и, главное, он был не чей-то, а ее.
И не чей-то, а ее уехал. Походил с провожающими по платформе, поулыбался, как-то незаметно попрощался - и уже в вагоне на площадке... Поезд трогается, она и мама идут следом, догоняет дядя Сева с протянутой темной бутылкой, киоск, фонарь, косой свет, на миг его взгляд поверх очков - опять косой свет, мелькание вагонов. И вот уже красный глазок на последнем...
Все...