Приходит азотная кислота - вы сейчас же к бутыли, к пробке: стеклянная или резиновая? А ведь это, - дядя Федя старался говорить ласково, не обидно, - мое дело - смотреть. Или вот бромистая соль или йодистый калий - опять проверка: в темноте или на свету держу? Штангласы после работы притерты или нет - за мною по пятам ходите. А микроскоп, Михаил Михайлович, и совсем не доверяете! Пылинка без вас на него не сядет! До футляра даже не допускаете... А разве я не понимаю, что это не самовар?
Шувалов даже приостановился. Был теплый, но ветреный день. Плащ на Шувалове, зачесанные назад волосы трепало ветром.
- Да разве я потому, что не доверяю? - Насупившись, он маленькой белой рукой пытался застегнуть скользкую пуговицу на плаще.
Степенная, серьезная Аня Зайцева, только что осуждавшая опекунское поведение директора, вдруг громко, заливчато рассмеялась.
- Верно, верно, Михаил Михайлович! - Она кивнула на дядю Федю. Абсолютно верно! - Стала спиной к ветру и быстро заговорила: - Ну возьмите, например, градуировку на мензурках, на термометрах - ведь дня не проходит, чтобы вы не сказали: "Смотрите на уровне глаз..."
- Ну да, - Шувалов смущенно улыбнулся, придерживая длинные волосы на голове. - Ну, чего мы стали на ветру? Ну да, - повторил он, когда пошли дальше, - иначе показания будут неправильные.
Аня опять засмеялась и всплеснула руками:
- Ну конечно, конечно! Так ведь нас, Михаил Михайлович, этому еще в техникуме учили! Или вот когда мы берем реактивы...
Аня припоминала то и это, и Шувалов не защищался, а только молча и как-то неохотно посмеивался. Да, этобыло неожиданно для него. Он, конечно, не шел в сравнение с директором, но все же... Будучи вежливым, деликатным человеком, он решил, что его недоверие может обижать людей. Нет, с завтрашнего же дня надо это все прекратить...
Он рассказал дома о разговоре с Зайцевой и дядей Федей, рассказал полуозабоченно, полушутливо: раз он сам понимает, что это нехорошо, значит, легко исправить.
Но Софья Васильевна отнеслась к этому серьезно, как всегда относилась к делам мужа.
Они были однолетки, познакомились, еще будучи студентами, но так получилось, что к тому времени, как они поженились, Софья Васильевна уже окончила педагогический институт и преподавала в школе, а Шувалов был еще на последнем курсе химического факультета. Она уже вела дом, а он, студент, только готовился вступить в жизнь. И, может быть, от этого или оттого, что когдато, после смерти матери, она, пятнадцатилетняя, приглядывала за двумя младшими братьями, у Софьи Васильевны невольно появилось какое-то чувство ответственности за Михаила, которое, как обычно это бывает, выражается в заметном или незаметном присмотре, в советах.
Это время давно прошло, у них было двое детей, у Михаила - большая работа в лаборатории, его любили, ценили на заводе, но для Софьи Васильевны он был как бы на положении младшего.
Она выслушала его рассказ о Зайцевой и дяде Феде и задумалась. Ровной, размеренной походкой, как между партами, она прошлась по комнате.
- Знаешь что, - сказала она, щуря серые красивые глаза, - это у тебя от малодушия, от слабоволия... - И, оживленно радуясь пришедшей правильной мысля, она продолжала: - Почему ты вмешиваешься в чужую работу? Да только потому, что у тебя нет выдержки, нет терпения подождать, когда человек сам это сделает. И сделает хорошо.
- Все это, Сонечка, правильно, но при чем тут малодушие? - Он не понимал, зачем из безобидного в общем случая делать какие-то выводы. - Не в каждую же работу я вмешиваюсь. Ну, в домашнюю, например.
Он хотел перевести разговор на шутку: не только она, а даже маленькая Лиза знала, что в домашних делах он"' беспомощен-ни шарфа ребенку завязать, ни на стол собрать...