"
И вот теперь я пошел на птичий рынок в третий раз. Раньше то был обычный рынок, но власти никак не могли выгнать оттуда "азеров", которые контролировали рынок; пришлось отдать его чудакам-птицеловам, и "азеры" как-то сами собой рассосались. Пошел я туда, как уже упоминал, со старым институтским другом Эдиком, который "одел" моего Кирюху так, что и от живого не отличишь. Эдика в институте звали Фантаст, в отделе - Шиза, на рынке, за раздвоенную бороду и всевозможные, всякий раз экстравагантные идеи и выходки, - Солженицын. Мне он нравился как раз за то, за что не нравился многим: одевался он как вздумается, говорил что хотел, делал что нравилось. Он-то и вызвался подобрать мне клетку, а заодно показать, как сам выразился, "постоянных персонажей птичьего рынка".
Да, это были колоритные типажи. вот стоит парочка у разложенной на прилавке закуски, с бутылкой водки: один столяр-краснодеревщик, золотые руки, а другой Знаток, майор милиции, следователь, знающий все и обо всем, говорят, даже отстоявший рынок перед высшим начальством, когда решено было переносить его куда-то в четвертый раз; вот кучкой стоят со своими щеглами Калябушка, Атоня и Хомяк; вот Футболист и Боксер, бывшие спортсмены, сплошь в "Адидасе", канареечники, а с ними рядом Мыши, братья-близнецы чижовские, и Вовка-Кызя гусиновский, хромой и пьяный, - у этих чижи, перепела и голуби; немного поодаль от них дед Сапожник с лесной птицей о чем-то препирается с Кочубеем Танкистом, бывшим зэком и штрафником, который смакует желтоватый самогон из граненого стакана; вот прилизанный Слава Ашхабадец, саксофонист из оперного театра, о чем-то перебрасывается с Игорем Петровичем, профессором (настоящим), наверное, хвалится, как про него кино снимали; рядом стоит Брехун, который все ловил, все стрелял ("Все, что мелькнуло, то мое!"), все знает и со всеми сильными мира сего пил или пьет водку (поначалу ему верили - работает он в обкомовском гараже, - а потом махнули рукой: не разберешь, где у него что); отдельно стоят соловьятники: отец и сын Гуськовы, отец и сын Игнатовы, Валек Ямской, Колюха-цыган из пожарки, Коридорный, а проще - надзиратель из СИЗО, дядь Паша Бас и дядь Юра Бык с Песчановки и кто-то еще.
Отличную текстурную клетку мы недорого сторговали у Ивана Страдивари: на ней хоть сидеть, хоть плясать можно. Рядом с Иваном стоял невысокий чернявый мужичок.
- Знаешь, кто это? - толкнул меня в бок Эдик, когда отошли. - Это сам Безгин.
- Да ты что! - О нем даже я слыхал. Его гитары звучат по всему свету. Почти у всех эстрадных звезд - его гитары. Он делал гитары Бичевской, Шевчуку, иеромонаху Роману, а также Комару и самому Высоцкому.
Подошли трое казаков, в голубых фуражках с красными околышами, с плетками за голенищами. "Чурок гоняют!" - прошелестело над рынком. Казаки громко разговаривали:
- Поганое время сейчас - предатели и ничтожества пытаются жать там, где не сеяли.
- Ну так что ж! Стоять надо твердо - даже в грязи!
Один из казаков взял из рук Безгина гитару. Поставив хромовый сапог на ящик, заиграл:
Седлайте мне коня лихого,
Черкесским убранным седлом,
Я сяду, сяду и поеду
В чужие, дальние края.
Быть мож, винтовка-карабинка
Убьет меня из-под куста,
А шашка, шашка-лиходейка
Рассадит череп до седла...
Мы подошли к соловьятникам. Я открыл коробочку, вынул оттуда Кирюху, развернул, посадил в клетку, отрегулировал звук на полную мощность, сказал:
- Леня! Любимый!
Ох и рванул же он! Это был не свист, это был рев, - похоже, именно так в свое время и озоровал на больших дорогах Соловей Разбойник, - он потряс всех на рынке. Все бросили торг и столпились вокруг меня и Эдика. Соловей вокалил минут десять, он спел полную классическую песню - вряд ли у кого из соловьятников был певец с подобной песней.