Все следили за ним, но все по-разному. Фляк жадно смотрел на каждую монету, облизывая губы. Его руки сжимались и разжимались, напоминая крысиные лапки. Толстый отстраненно сидел поодаль не шевелясь, но глаза его были прикованы к рукам Ништяя, а губы шевелились. Когда Ништяй выкладывал очередной столбик, Толстый тихо покряхтывал. Нига смотрел невнимательно и уже сбился со счета. Ему было холодно, и он хотел сесть ближе к костру, но не хотел сбить Ништяя со счета. Ништяй бы разозлился. Да, пожалуй, Ништяй бы здорово разозлился.
Ништяй аккуратно выкладывал столбик за столбиком. Его руки работали споро, умеючи, а в глазах плясали языки пламени от костра. Он не шевелил губами, потому что хорошо умел считать в уме. Монеты глухо бряцали друг об друга, и вскоре их выросла уже целая куча. Ништяй закончил.
- Триста тысяч, - сказал он. Толстый причмокнул губами, а Фляк засуетился.
- Триста тысяч, а, - завел Фляк. - Гребаных триста тысяч. На триста тысяч можно купить уйму всякого добра. Да что там говорить, дом в Рено можно купить. Где угодно! В Сан-Франо, в НКР!
Толстый внимательно посмотрел на него, и Фляк сразу стушевался.
- Хотя в НКР делать нечего. - быстро заговорил он, - отсидимся в Пустыне, а там и посмотрим. Верно я говорю, Ништяй?
- Верно, Фляк. - сказал Ништяй, и Фляк успокоился и заулыбался, показывая гнилые зубы. Вдруг он нахмурился. - Минуту, а сколько это будет на четверых?
Фляк начал усиленно чесать затылок и пытаться посчитать свою долю. Это никак ему не удавалось, потому что считать он умел очень плохо.
- Так сколько это будет, а ?
Никто ему не ответил. Ништяй сгреб все монеты обратно в саквояж, застегнул его и сказал:
- Все, спим. Поделим завтра. В эту ночь дежурит Толстый.
Никто не стал возражать, и все разбрелись в разные стороны, не отходя, впрочем, далеко от костра. Фляк все чесал в затылке и думал о том, сколько же получается, если триста тысяч поделить на четыре. Вскоре стало тихо. Нига не спал, слушая звуки ночи, но не открывал глаза. Он просто лежал в этой тишине и слушал. Слушал, держась за рукоятку своего единственного пистолета. Так прошел час. Потом Нига услышал шаги Толстого и внутренне напрягся. Но Толстый подошел не к нему, а к лежаку Фляка. Нига на мгновение приоткрыл веки и успел увидеть как Толстый, спиной к нему, наклонился к Фляку, держа в руках удавку. Фляк захрипел и, кажется, задергался, но Нига не открывал глаза и не шевелился. Оттуда, где ночевал Ништяй, тоже ничего не доносилось. Когда Фляк затих, Нига опять напрягся, но Толстый пошел на свое место и сел там, больше ничего не предпринимая. Нига понял, что Ништяй сказал Толстому только про Фляка. Тогда он заснул.
На рассвете все трое быстро собрались и двинулись дальше на восток. Про Фляка никто ничего не сказал.
......Я проснулся. Как всегда по утрам, меня охватило бодрое желание умереть до того, как я пошевелю хоть чем-то. К сожалению, этого никогда не удавалось и после же первой же попытки пошевелить рукой, я издал душераздирающий стон, свидетельствующий о моей ненависти к холоду, к боли в замерзших и затекших конечностях и к этому миру вообще. Тщетно убеждая себя в необходимости встать и размяться, я повалялся еще несколько минут, а потом вскочил и, все еще охая, побегал вокруг потухшего костра.
Порывшись в своем рюкзаке, я достал свой завтрак и с отвращением посмотрел на него. Я не мог даже сказать, что я завтракаю, к примеру, ящерицей, поскольку все съедобное (и часть несъедобного) давно слиплось в сумке, превратившись в однородную сероватую смесь. Завтрак, обед это или ужин зависело только от времени суток и от объема отрываемой массы. Закрыв глаза, я начал поглощать этот кошмар, стараясь не слишком дотрагиваться до него языком.